Щит веры – воину-защитнику в помощь

Трудным и смертельно опасным было уничтожение ДОТа, но на войне сотни, а возможно, и тысячи солдат подавляли очаги сопротивления и ДОТы и не считали сделанного подвигом или геройством; так же думал и я; однако двое суток, проведённых на земле, под лучами солнца, с безумной болью, раздирающей тело, мозг, и ожигающей жаждой, были во много раз тяжелее, чем путь к ДОТу под губительным огнём немцев. Двое суток боролся с болью и жаждой, и только когда в минуты просветления обращался к Богу с молитвой, пытаясь вложить в неё свою душу, боль отступала, для того чтобы с новой яростью наброситься на меня.

Очнулся на операционном столе. Высокий хирург пытался спрашивать, ответить не мог, но слышал разговоры окружающих; тогда, обращаясь к кому-то из присутствующих врачей, он сказал:

— Взгляните! Тело в синяках и кровоподтеках, сильнейшая контузия, правая сторона лица изуродована, и осколков набрал полный ворох! Долго придётся ему с того света на этот перебираться, — и, обращаясь ко мне, сказал: — Велик твой Бог, солдат, коли оставил живым. Какому Богу молился, тому и дальше молись. Долго жить будешь, если сейчас тебя спас. Говорить не можешь, но по глазам вижу — слышишь. Ну так слушай. Без общего наркоза придётся оперировать, контузия у тебя сильная, от общего умрешь. Терпи, голубчик! Терпи да Богу своему молись.

Странны были слова хирурга, почему так сказал? Но действительно, молитва Господу и милость Господня спасли меня и на поле сражения, и у лазарета, на операции.

Осколков было около тридцати, в основном в спине и шее, частично раны уже гноились. Четыре глубоко ушедших осколка удалять не стали, сказав: «Сейчас опасно. Поправишься от контузии — в тыловом госпитале вынут». Два вынули через четыре месяца, а остальные два остались на память, ношу в себе, удалять нельзя, глубоко сидят; один под лопаткой вблизи сердца, другой в шее.

Удалив осколки, хирург принялся за изуродованное лицо, долго возился с ним, что-то сшивал, подтягивал, сдвигал. Окончив, сказал:

— Заштопал что надо! Красавцем будешь!

Операция была закончена, хирург ещё и ещё раз тщательно осмотрел меня и удивление воскликнул:

— Как же мы пропустили? Осколок пробил брюшину, прошёл внутрь, кругом наслоение, отверстие еле заметное, Дрянь дело!

— Плохо твоё дело, солдат, скрывать не стану, выживешь ли? Терпи, голубчик, очень больно будет!

И началась ещё одна операция, самая тяжёлая и болезненная. Было совершенно непонятно, необъяснимо. Раненный на высоте и лежа на земле двое суток перед операцией, я то терял сознание, то приходил в себя, а здесь, на операционном столе, оперируемый под местным наркозом, испытывая ужасающие боли, ни разу не потерял сознания, слышал разговор врачей, высказывания их, пессимистические прогнозы на моё будущее.

Врачи были измотаны, измучены, еле держались на ногах, но делали всё, чтобы спасти.

Когда лежал на земле, санитары, разносившие воду, случайно не давали мне пить, и это спасло меня, потому что при ранении в полость живота пить недопустимо, это привело бы наверняка к смертельному исходу. Это случайность не что иное, как великий Промысл Божий.

В госпиталях врачи неоднократно говорили мне — если при ранении в брюшную полость проходило более восьми часов, а тем более если в это время раненый пил воду, смерть была неизбежна вследствие воспалительных процессов и общего заражения крови.

Помню, кончив операцию, хирург долго и удивлённо смотрел на меня и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Подумайте! Что он вытерпел! Да это просто чудо! — и, подойдя ко мне, поцеловал в лоб. — Молодец, солдат, больше чем молодец. Знаю, всё чувствовал. Жить долго будешь. Скажу тебе — молись своему Богу.

Что-то почти прозорливое было в его словах. Думаю, для окружающих эти слова были мало значимыми, но для меня звучали как предвестники будущей жизни.

Вот так я пришёл к Богу.

Я выжил, через сутки был эвакуирован и долго лечился в тыловых госпиталях. Несколько раз рассказывал врачам, уже в госпиталях и в гражданских больницах, про операцию во фронтовых условиях, и никто, никто никогда не верил, что такая операция могла совершиться, да ещё в походных условиях и без общего наркоза. Сделали на лице ещё несколько пластических операций.

Жалею, что не смог разыскать хирурга, узнать его фамилию. Шесть месяцев пролежал в госпиталях, в 1944 году комиссия признала ограниченно годным, отправили в тыл армии, но где-то на фронте произошла заминка с наступлением, потребовались солдаты, попал опять в пехоту. Закончил войну в 1945 году лейтенантом в комендатуре небольшого немецкого городка, демобилизовался в 1946 году. Возвратился в Москву искренне верующим человеком, пересмотревшим свою жизнь.

Конечно, радости родных не было пределов, но то, что стал верующим, радовало папу и сестру не меньше, чем то, что остался жив.

* * *