Шел третий день...

Боткин, скосив на него глаза, коротко усмехнулся: все лицо молодого заготовителя было усеяно разнокалиберными родинками, которые при изменении выражения то собирались в кучку, то рассыпались, то взлетали, то падали.

— Так что… Кстати, какое сегодня число? — вдруг поинтересовался Квасов. — Ну да: не то завтра, не то послезавтра директор совхоза собирался присылать сюда бульдозер, экскаватор, машины. Такое совпадение, значит. Может, правда, сначала и не сюда, а на другое поле — их тут несколько.

— Бред…

— Какой мох был, — вздохнул Соловей, — верст пятнадцать в длину, пять — в ширину… А глухарей, тетеревей!..

— Клюквы! — добавил Боткин.

— Бесхозяйственность, — снова развел руками Филимон Квасов. Олег настороженно посмотрел на него.

— Ну ладно, — вмешался Боткин. — Надо располагаться. Глядишь, день-два проторчим.

— А вдруг собачек волки задрали? — предположил Квасов. И все почему-то устремили взоры на Боткина.

— Ну и народ, однако! — укоризненно покачал тот головой.

Первым делом затопили печь. Дров в каждом дворе, слава богу, было запасено. Желтые, офанерившиеся листья фикуса пошли на растопку. И уже вскорости русская печь покрылась холодной испариной, словно из нее начала выходить хворь. Олег подмел избу, протер зеркала и оконные стекла нашатырем, обнаруженным в аптечке. Достал из сундука чистенькие занавесочки — принарядил залу. Боткин, походив по соседям, собрал дюжину разнообразных керосиновых ламп; почистил и пустил тикать ходики; заправил водой два умывальника — один на кухне, другой — возле крыльца. Натаскал глины, которой и замазал чадящие трещины в печке.

А Соловей, заняв в доме напротив голубой красочки, подновил изгородь и наличники, потом сходил в клевер и принес оттуда двух разнополых зайчат да еще прихватил по дороге случайно встретившийся пчелиный рой. Зайчат он посадил в крольчатник, пчел пустил в улей.

— Для чего это, дядя Вань? — не понял Олег.

— Для жизни, — доходчиво объяснил Соловей.

Продуктов брали с собой немного — все ж не планировали ночевать на маневрах, так что пришлось срочно подсобрать белых грибов, кое-где по огородам обнаружилась самостоятельная картошка, да дикорастущих морковин еще нашли. Компот варили из яблок, черной смородины, крыжовника, малины, боярышника и шиповника.

Стемнело. Олег взялся запаливать по всей избе лампы, Соловей сел за стол набивать патрон для ружья. Боткин растопил печь-голландку, а Филимон решил перед сном проверить состояние дымохода. Слазал на чердак и притащил пыльную шкуру. Бросил на пол и спрашивает:

— За сколько возьмешь?

Олег покосился:

— Бутылка. — И, отрегулировав пламя основной лампы, висевшей над головой Соловья, пошел задергивать занавески.

— Каким же это образом ты насчитал? — серьезно спросил Филимон.

Олег вернулся к овчине, пошевелил ее носком сапога.

— Сняли со полтора года назад. В большой мороз…

— Иван, у них здесь не в зимнего Николу престольный? — поинтересовался Боткин от печки.

— Сто семьдесят два, — произнес Соловей, перекладывая дробинку, и согласно кивнул.

— Точно, в запрошлую зиму на Николу мороз был, — припомнил Боткин.

— Повесили во дворе на веревку, — продолжил Олег. — Снег шел…

— Метель была, — подтвердил Боткин. Филимон подозрительно посмотрел на него.

— Дня через три сняли…

— Конечно: отгуляли, — Боткин загнул два пальца, — опохмелились, — загнул третий палец.

— Перенесли на чердак и бросили на какую-то жердь, — закончил Олег.

— Откуда ты все это?.. — прошептал Филимон.

— А! — махнул рукою Олег. — Там вон и полосочка от веревки, и пятна от снега — дело нехитрое.

— Но отчего ж непременно бутылка, а, скажем, не пять и не семь рублей?

— Вычислительный центр требует, — пожал плечами Олег. — Говорят, алгоритм такой, да и…

— Сто двадцать! — выпалил Соловей, переложив очередную дробину. Все вздрогнули, разговор прекратился.

— Двести двадцать, наверное. Сто двадцать было уже, — и Олег сел за стол, подстраховывать Соловья в сложном деле.

Квасов нерешительно подошел к печке, проверил пальцем, не пачкается ли побелка, и привалился спиной. А Боткин сидел на низенькой «доильной» скамеечке перед огнем и, завораживаясь, клонился все ближе и ближе к топке. Филимон шмыгнул носом:

— Что-то горит!

— Двести пятьдесят девять, двести шестьдесят, высунь морду-то из огня! Двести шестьдесят один…

Боткин дернулся, осторожно ощупал лицо:

— Действительно, пригорать стал. Виноват. Задумался, свою, можно сказать, профессию вспомнил. Какая-никакая и у меня была. Тоже дело знал не хуже, чем Олежка свое или, к примеру, Иван свое.

— Какая ж твоя профессия? — насмешливо спросил Филимон.

— Крестьянин дак! — удивился Боткин непониманию. — Землю пахал, хлеб ро́стил… Лен, картофель, всякую другую ботву.

— Ну ты ладно — колхозник, а у Соловья-то какая профессия? — не унимался Филимон Квасов.

— Всю жизнь человек в лесу живет, — задумчиво глядя в огонь, отвечал Боткин. — С леса кормится — уметь надо. Трудная у Соловья доля…

— Ну а меня-то ты что пропустил? — шутливо поинтересовался Филимон.