Шелихов. Русская Америка

Иван Ларионович Голиков дурачиться бросил: шуточки, прибауточки забыл, строг стал, как никогда, забросил тулупчики драненькие, валеночки сиротские, камзол надел строгий, юфтовые башмаки с пряжками железными и даже сбрил бородёнку.

Жена, увидев его без бороды, отшатнулась. Да так, что затылок явственно стукнулся в стену. И то ли оттого, что зашиблась сильно, или же от вида срамного мужнина лица, но ноги у неё обмякли, и она едва-едва на лавку, счастливо подвернувшуюся, села. А Иван Ларионович прошёл мимо, даже и не взглянув.

Лицо у Ивана Ларионовича подсохло, живот подтянулся. И уже не бегал он, как бывало — суетливо, но ходил солидно, по сторонам строго постреливая глазами. Ну да это бы ничего, к чудачествам голиковским привыкли, думали: очередная блажь ударила в голову. Ан нет. К торговому делу своему не то чтобы купец интерес утратил, но как-то отошёл в сторону.

Во дворе шум, теснота — мужики с обозами придут и у крыльца толкутся: взгляни-де, хозяин, взгляни, товар хорош! А Иван Ларионович шмыгал мимо, и головы не повернув. И всё в губернское управление мчит или по чиновникам ходит.

В амбары и носа не кажет. Приказчики, конечно, вертелись по-прежнему, а он только глянет на бумаги, распорядится: так-де, мол, и так делайте, — и всё. Сам и с купцами не встречался, и торгом не интересовался, и с артельщиками, которых по весне посылал на север за рухлядишкой мягкой, даже и словом не обмолвился, хотя дело это было наиважнейшее.

Весенние деньки эти купцы в Сибири ценили, как в России матёрой хлебопашцы. И точно: один день такой год кормил. По тому, как распорядится купец да что ухватить успеет, тем и год пробавляться будет. Надо было много: товар заготовить, до рек дотащить, сплавить с половодьем да ещё и других обскакать, так как каждый торопился сплыть на Север побыстрее и лучшее взять первым, а Голиков и не спешил вовсе с делами весенними. Напротив, к весне ближе — во время самое горячее для дела торгового — обоз снарядил и из Иркутска махнул в Охотск.

Когда Лебедеву-Ласточкину сказали, что Иван Ларионович в Охотск собирается, он взглянул на говорившего с недоумением, и видно было, что ничего не понял.

   — Как в Охотск? — переспросил. — Торга весенние на носу. Какие поездки?

На счётах считал, а тут разом смешал костяшки, да и сами счёты отодвинул. На лице у него что-то ищущее появилось. Словно принюхивался он к ветру, потянувшему невесть откуда. Забеспокоился купец. Подумал: «Ну, замыслил Голиков каверзу, наверняка хитрую. — Потом огляделся. — Нет, ничего не приметно. — Руками развёл. — Чушь несусветная. Из ума, что ли, выживает?» Зол всё же был на Ивана Ларионовича, да и помнил — расписочки-то, расписочки дорогие у Голикова в шкатулочке лежат.

А Иван Ларионович, обоз нагрузив и хлебом, и солью, и скобяным товаром, да и иного много чего прихватив, по крепкой ещё дороге двинулся на Охотск.

Как-то рано поутру иркутяне увидели обоз, распустившийся версты на три. Лошадёнки мохнатые, монгольские, сытые, воза хорошо зашпилены для дальней дороги, мужики шагают с кнутами, засунутыми за кушаки. По весне да в дальнюю дорогу? Плечами недоумённо пожимали многие:

   — Невиданное то дело...

Взглядывали друг на друга:

   — А? Что скажешь-то?

Но человек в ответ только руками разводил:

   — Н-да-а-а...

Много разговоров было в Иркутске. И опять задумался крепко Лебедев-Ласточкин: «Неспроста, ах, неспроста это».

Приказчиков своих послал разузнать, что и к чему. Но те побегали, побегали по лабазам да амбарам, по лавкам да кабакам и ни с чем вернулись.

И всё же не поверил Лебедев-Ласточкин, что просто так в Охотск Иван Ларионович направился. Всё добивался, добивался — в чём корень.

А в городе поговорили неделю-другую об обозе, да и забыли. Жизнь своё крутила. Хлопоты, хлопоты весенние.

Обоз в Охотск пробился. Только дошли, и оттепели ударили.

Потекло в тайге, реки тронулись, тундра оживать начала, зазвенели птичьи голоса. Теперь уж не пройдёшь: вода по пояс. Но дорога страшная была уже позади.

В Охотске Иван Ларионович борзости ещё больше набрался и со всем усердием принялся за снаряжение корабликов за море. Едва-едва развиднеется, а он уже на причалах. Шумит, бегает, лезет в каждую дыру. Камзол в Иркутске ещё новый был, а сейчас глядишь: там прожжён, здесь порван, тут смолой измазан. А всё оттого, что и в кузницу, где для такелажа железо ковали, нырял купец, на мачты лазил, проверяя, где и как приладили снасти, а уж в смоле измазан, так то оттого, что когда смолили суда, он от корабликов не отходил ни на шаг. Чуть где непорядок обнаружив, хватал за бороды мужиков. Мелочи не спускал. На Кадьяк решил он отправить теперь и скот добрый, и зерна большой запас, и для промена на пушнину товаров разных множество.

Много людей в деле том закрутил и завертел. Командовать умел, да и денег не жалел. А деньги и хромого плясать заставят. Вот и заплясали под его дудку в Охотске.