Шелковый путь

Закончилась наконец нудно-томительная мелодия, повтор был безукоризнен, и коренастый приготовился, в свою очередь, сыграть свой собственный кюй, который по правилам состязания теперь предстояло воспроизводить сопернику. Однако пожилой кюйши, сидевший на почетном месте, бесцеремонно оборвал коренастого, пробурчав: «Не морочь голову своим треньканьем», и, засучив рукава, задергал плечами, пошел ударять по струнам. Туркмен подобрался, напрягся, весь превратился в слух, жадно ловя и запоминая каждый звук. А мелодия — стремительная, напористая — обрушилась на слушателей; она напоминала то неукротимый бег быстроногого верблюда-желмая, то прерывистое бормотание вдохновенного сказителя — жырау, то прихотливый узор искусной мастерицы, и люди, пораженные, хватали себя за ворот и восторженно перешептывались: «Этот наигрыш возбуждает, как бахсы-шаман!», «Эти колдовские звуки как шепот дьявола: и правоверного собьют с пути!», «Разве сможет бедняга туркмен повторить столь протяжный напев?!». Увлеченный айтысом кюйши, Кайраук и не заметил, как настал послеполуденный час. Старики понемногу расходились. Повелитель, по-прежнему сидя на троне, внимательно слушал. Он даже не шелохнулся ни разу за все это время.

Пожилой кюйши кончил свой кюй, и гость тут же подхватил мелодию, бойко похлестывая домбру. Иланчик Кадырхан нахмурился: гость ловчил, то и дело впустую задевал верхнюю струну, затягивал мелодию, опрощал, огрублял звуки. Вскоре домбрист вконец запутался, пальцы его онемели, и он оборвал кюй на середине. Судьи присудили главный приз пятерым кюйши ханского дворца, и бедный гость стал сразу похож на сурка, вытащенного из воды. Поверженный, растерянный, он покорно отдал свою домбру победителю — пожилому кюйши и, пряча глаза, выбрался из круга.

Никто больше не решался вступить в спор с чародеями-музыкантами из самого Гумбез Сарая. Глашатай охрип, тщетно взывая к смельчакам. Кайраук, до сих пор робко стоявший в сторонке, вдруг почувствовал волнение; неведомая сила вытолкнула его в середину круга; и толпа всколыхнулась, зашумела, развеселилась, глядя на невзрачного, сухопарого человека, оборванного, прокаленного солнцем, с нелепой домброй, у которой был короткий гриф и несуразно большой кузов.

— Продолжайте айтыс! — приказал Иланчик Кадырхан, поднимаясь. Посмотрев на робкого, узкогрудого джигита, у которого тряслись поджилки, он подумал: «Вряд ли он кого-нибудь удивит…» Хан обошел хауз в саду и направился к Гумбез Сараю. Однако на полпути он свернул в сторону. За ним следовал верный нукер Максуд. Они прошли наискось зеленую улицу, а потом, по щиколотку утопая в пухляке, повернули за угол южных ворот города. Здесь в густых зарослях джиды стоял походный шатер отрарского наместника. В этом шатре томился предмет ханской страсти, дар монгольских послов — прелестная юная тангутка. Она-то и волновала кровь повелителя, властно влекла к себе весь день. Он держал наложницу втайне от ханши и сегодня решился наконец на свидание.

Хан оставил нукера у входа, а сам вошел в шатер. В сумраке он вначале ничего не различил и даже на миг подумал, что тангутка каким-то образом сбежала. Похолодев, он круто повернулся, оглянулся и вздрогнул: пленница застыла, прижавшись к косяку двери. Он схватил красавицу за руку, нежно, как ему показалось, улыбнулся, выволок ее на середину шатра и привлек к себе. Ее колотила дрожь. На ней не было ничего, кроме легкого шелкового халата. Только в таком одеянии и держали пленниц монголы. У пленной тангутки были очень большие и глубокие глаза: казалось, там, в пучине черных зрачков, затаился водоворот, в котором можно бесследно исчезнуть. Длинные ресницы трепетали, тщетно скрывая эту пучину, в глазах застыл обычный испуг. Иланчик Кадырхан жестом показал, что не сделает ей ничего плохого и не совершит насилия, но пленница не поняла, лишь отрицательно качнула головой.

— Может быть, ты по родному краю соскучилась? — спросил он. — Хочешь, я отпущу тебя?

Она опять не ответила, только снова покачала головой. Теперь он понял, что именно привлекало его в этом невинном создании. Нет, не ясные, бездонные глаза, не пушистые ресницы, не девственная плоть под тонким шелковым халатом, а полная, сочная нижняя губа. У кипчакских красавиц губы обычно тонкие. Такую пухлую розовую губку, как у этой тангутки, ему приходилось видеть впервые.

Почувствовав неодолимое желание, он обнял пленницу, потом осторожно обхватил ее голову, словно взял в руки хрупкий, драгоценный сосуд, прильнул губами к ее нижней пылавшей губе. В это время за спиной послышался шорох, и он быстро отпустил ее, будто выронил из рук хрупкий сосуд.

Оказалось, что это Максуд.

— Мой господин, к вам пришли кюйши, — доложил он,