Шепот

Куча рождественских открыток, которые нужно было надписать, лежала на столе рядом с его креслом. Он вытащил из нее фотографию семьи Фергюсонов, снявшихся на фоне венка из остролиста, стоявшего в гостиной на каминной полке. На ней все улыбались, даже Джульетта, со свисающим набок языком, выглядела счастливой. Роберт бросил снимок обратно в кучу и произнес с издевкой:

– Образцовая американская семья. Вот они все. Просто безупречные.

Выходящие из себя из-за тарелки с мороженым, – парировала Линн.

– Ты прекрасно знаешь, что все гораздо серьезнее. В корне всего лежит ее непослушание, ее вызывающее поведение.

– Ты назвал ее бестолочью. Это непростительно. Но это правда. Я занимаюсь с ней – ты ведь сама знаешь, сколько времени я провожу, пытаясь вытащить ее из плена диких привычек, я из кожи вон лезу, а она все еще приходит домой с тройками в дневнике! Я не знаю, что еще сказать.

Роберт встал, подошел к туалетному столику и принялся раскладывать ровными рядами свои расчески и щетки. Затем, отойдя к окну, аккуратно задернул занавеску, прикрыв подоконник.

Ребенок заворочался внутри Линн, и она вынуждена была сесть.

– Я этого не вынесу.

– Ну, а чего ты хочешь от меня? Чтобы я увиливал от действительности, притворялся, что не вижу того, что я вижу? Может, если бы ты тут держала все в большем порядке…

– Порядке? А что ты называешь беспорядком? Будь любезен привести мне хоть какой-нибудь пример беспорядка, кроме сегодняшнего мороженого.

– Ну хотя бы тот случай на прошлой неделе, когда она пошла в школу с десятицентовыми кольцами на каждом пальце. Она выглядела просто смешно, и я ей об этом сказал, но ты позволила ей уйти в таком виде.

– Ради Бога, Роберт, это такой стиль в ее классе. Ну и что, что это выглядит смешно? Итак, я разрешила ей сделать это, что теперь свидетельствует о том, что я не состоялась как мать.

– Не говори за меня. Я не сказал, что ты не состоялась как мать.

«Но ты так думаешь. Я знаю. С тех пор, как по моей вине утонула Кэролайн».

– Ты подразумевал это, – сказала она.

– Что мы тут словами играем? Чем мы вообще занимаемся? – Вне себя он стукнул кулаком по ладони.

Ей не следовало спорить с ним. «Только не отвечай, – сказала она себе. – Он возбужден, завтра ему рано вставать, ему требуется отдых. Энни скоро забудет об этом. Я тоже забуду, и все пройдет, если только я буду сохранять спокойствие».

Однако быстрый ответ уже сорвался с губ:

– Я не знаю, что делаешь ты, но я прекрасно знаю, что делаю я. Я пытаюсь уладить все это.

Он в изумлении уставился на нее:

– Ты? Ты пытаешься?.. Уладить?.. В то время как я, имея перед собой величайшую возможность в моей жизни – в нашей жизни, – работаю как одержимый и стараюсь сохранять спокойствие, держать себя в руках и квалифицированно выполнять свою работу, несмотря на тот кошмар, что творится у нас в доме только потому, что ты позволила этому кошмару произойти…

Она резко вскочила:

– Что, опять возвращаемся к Эмили? Это уж слишком! Да ты просто одержимый!

– Одержимый? Тебе не хочется это слышать, я понимаю. Кстати, как ты могла бы заметить, я не заговаривал об этом. Даже не упоминал из-за твоего положения, Линн. Даже не упоминал.

– Громче! Говори громче! Чтобы она уж точно услышала!

Он шагнул к двери, притворил ее и понизил голос:

– Я предупреждал тебя! Я предупреждал тебя о ней и этом ублюдке, но ты из-за своего глупого попустительства – ты ничего не предприняла! Ты не смотрела за ней и погубила прекрасную девочку! Ты разрушила ее жизнь!

Ярость охватила Линн:

– Слушай, ты, со своими дутыми обвинениями! Я могла бы и сама обвинить тебя кое в чем в свое время, если бы захотела, и мои обвинения не были бы дутыми! Ты чертовски хорошо знаешь, что…

Словно подброшенный пружиной, Роберт вскочил и, схватив ее за плечи, встряхнул:

– Если бы ты не была беременна, я знаю, что бы я…

– Убери свои руки, Роберт. Ты делаешь мне больно. А теперь оставь меня одну, слышишь?

– Проклятый сумасшедший дом, – бормотал он, уходя. – Я буду рад убраться отсюда утром.

Она легла, надеясь заснуть. Гнев был бедствием для нее. Многим людям он давал заряд энергии, но ее он изматывал. Она все еще не спала, пока Роберт раздевался и укладывал последние мелочи. Она слышала, как лопнул его шнурок, когда он разувался, сев на постель. Она слышала, как он возился при слабом свете ночника в поисках другого шнурка.

Когда он наконец залез под одеяло, она не повернулась к нему.

Утром, когда Линн проснулась, он уже уехал.

Утро было сказочное. Оно превратило вид, открывавшийся из окна кухни, в японскую гравюру: хрупкие черные ветви на гребне холма, четко вырисовывавшиеся на фоне неба. Линн смотрела на них без восторга: в этот день ничто не могло доставить ей удовольствия. Ничто не могло. Слабая тошнота подступила к горлу, и она отодвинула от себя чашку. Слишком много кофе. Слишком много тяжелых мыслей.