Шерли

Возвращаться домой было еще рано, но день близился к вечеру. Последние лучи солнца уже не золотили края облаков, и октябрьская ночь окутала пустоши густеющей тенью, предвестницей своего приближения.

Слегка захмелевший после умеренных возлияний мистер Йорк болтал без умолку, довольный тем, что Мур наконец вернулся в Йоркшир. Радуясь столь приятному попутчику в дальней дороге, мистер Йорк коротко, но уничижительно высказался о судебном процессе и приговоре, затем перешел к местным сплетням и вскоре набросился на самого Мура.

– Слушай, Роберт, сдается мне, ты здорово оплошал, да только так тебе и надо! Фортуна тебе улыбалась и уже готовила первый приз своей лотереи – двадцать тысяч фунтов. Протяни руку и бери. А что ты сделал? Велел седлать коня и ускакал в Уорикшир охотиться за негодяями! Твоя возлюбленная, – я имею в виду Фортуну, – отнеслась к этому снисходительно. «Я его прощаю: он еще слишком молод», – сказала она. «Как статуя Терпения застыв»[119], она ждала, когда настигнут мерзавцев, и охота на этом закончится. Надеялась, что ты вернешься и будешь паинькой. Тогда она еще, может, и отдала бы тебе первый приз. Однако, – продолжил мистер Йорк, – представь ее, да и мое тоже, удивление, когда она узнала, что вместо того, чтобы поспешить домой и сложить лавры победителя к ее ногам, ты преспокойно сел в карету и укатил в Лондон. Чем ты занимался там – одному черту известно! Думаю, ничем дельным, наверняка просто сидел и скучал. Лицо твое и раньше-то не было лилейно-белым, а сейчас и вовсе позеленело, как оливка. Ты, приятель, уже не тот красавчик, что прежде!

– Кому же достанется тот приз, о котором вы столько говорите?

– Конечно, баронету, кому же еще? Я и не сомневаюсь, что ты ее потерял. Еще до Рождества она станет леди Наннели.

– Не исключено.

– Ведь этого могло не быть! Глупый ты мальчишка! Клянусь, она могла бы достаться тебе!

– С чего вы взяли, мистер Йорк?

– Да по всему было видно: по блеску глаз, по румянцу на щеках. Так-то она обычно бледная, но всякий раз краснела, когда слышала твое имя.

– Теперь, полагаю, мне надеяться не на что?

– Похоже, да, но ты все же рискни: дело того стоит. Этот сэр Филипп, скажу я тебе, недотепа, ни рыба ни мясо! К тому же, говорят, он сочиняет стишки, рифмует всякую чушь. В любом случае ты-то выше этого, Роберт!

– Неужели вы советуете мне сделать предложение в столь поздний час? Уже почти одиннадцать, мистер Йорк!

– А ты попытайся, Роберт. Если она в тебя влюблена – а я думаю, ты ей очень нравишься, или, по крайней мере, нравился раньше, – то простит. Ты смеешься? Неужели надо мной? Пошути лучше над собственным упрямством! Впрочем, тебе сейчас не до смеха. Физиономия такая кислая!

– Я в полном смятении, мистер Йорк. Я столько раз бился как рыба об лед, старался разорвать путы, вывихнул обе руки, пытаясь освободиться из оков, и расшиб себе лоб, колотясь об стену!

– Рад это слышать. Ты получил жестокий урок, но, надеюсь, он пойдет тебе на пользу и собьет с тебя спесь.

– Спесь? А это еще что? Самолюбие, самонадеянность – что за штука такая? Вы это продаете? Или, может, кто другой? Скажите только, кто и где: я торговаться не стану. Отдам последнюю гинею, лишь бы приобрести эдакую редкость!

– В самом деле, Роберт? Вот такой разговор мне по нраву. Люблю, когда люди говорят начистоту. Что с тобой стряслось?

– Все мое устройство пришло в негодность, вся механика организма разладилась, котел, который я принимал за сердце, вот-вот взорвется.

– Потрясающе! Эти строки стоит записать – похоже на белые стихи. Так, глядишь, ты и поэтом заделаешься. Если на тебя нашло вдохновение, Роберт, давай, не стесняйся. На сей раз я все выдержу.

– Я гнусный, омерзительный, подлый дурак! Иной раз допускаешь такую ошибку, что потом вовек не исправишь и всю жизнь будешь жалеть.

– Продолжай, парень! Для меня это как пироги, леденцы и орехи, очень уж я их люблю. Выговоришься – и сразу полегчает. Сейчас мы на пустоши, и на много миль вокруг нет ни единой живой души.

– Мне не стыдно признаться. У меня сейчас словно кошки скребут на душе, так что выслушайте их вопли.

– Для меня это будет музыкой! У вас с Луи прекрасные голоса! Когда Луи поет, кажется, будто звучит мягкий, глубокий звон колокола, меня аж в дрожь бросает. Ночь тиха, она тоже слушает. Смотри, она склонилась над тобой, как черный священник над еще более черным грешником в исповедальне. Исповедуйся, дружище! Ничего не скрывай! Будь искренен, как приговоренный, оправданный и возведенный в святые методист на собрании, где свидетельствуют о своей вере. Считай себя хоть грешнее самого Вельзевула: это поможет тебе успокоиться.

– Точнее сказать, «гнуснее самого Мамоны». Послушайте, Йорк, если я сейчас спешусь и лягу поперек дороги, вы ведь согласитесь проскакать по мне взад и вперед раз двадцать?

– Да я бы не прочь и с огромным удовольствием, не будь на свете такой штуки, как дознание коронера.