Шерлок Холмс и болгарский кодекс

– Я трогала этот жалкий стул только раз – для того, чтобы поставить его на место к окну. Тогда я подумала, что это миссис Дрю сидела у доктора Уотсона. Она предобрая старушенция, не то что некоторые. Я решила, что она заходила поболтать с доктором.

– Что за глупости! Миссис Дрю сегодня вечером не дежурит. Я слежу за вами, сестра Поллетт, я слежу за вами.

– У меня есть лицензия! Я не стажерка какая-нибудь.

– Тогда почему ведете себя как стажер? Ну, перестаньте, не дуйтесь. Я говорю то, что говорю, чтобы помочь вам. У вас задатки хорошей медсестры.

– Правда?

– Да, сестра Поллетт, это правда.

– Спасибо, старшая сестра. Мистер Уотсон говорил во сне, когда вы заходили к нему?

– Да, без остановки. Вспоминает прошлое, пока может, так мне кажется. Возьмем еще по одному печенью, и за работу, девочки.

– То, что с кремом, мое… Люси Поллетт! Я хотела его взять!

– Проворонила, Полли! Ты слишком медлительная.

– Вы все еще здесь, Холмс?

– Да, мой друг, и пробуду тут столько, сколько буду вам нужен. За вами тут хорошо ухаживают?

– Весь персонал очень внимателен ко мне. Но я чувствую себя отрезанным от мира, не зная, чт́о происходит за стенами больницы. У меня нет сил читать, поэтому газеты, что мне приносят, лежат нетронутыми, пока их не заберут. Правда, миссис Дрю, санитарка, так добра, что приходит почитать мне, порой даже после своего дежурства. По-моему, она питает ко мне слабость.

– Что ж, вы всегда умели обращаться с прекрасным полом, Уотсон. Женщины неизменно подпадают под ваше природное обаяние, оттачиваемое на протяжении многих лет.

– Но не Ирен Адлер. Она видела только вас, Холмс, как ни огорчительно мне это признавать.

– Право же, Уотсон, поддерживать тот миф – это, извините, дурной тон. Благодаря тому что вы настойчиво именовали ее «этой женщиной», я в глазах публики навсегда романтически привязан к миссис Ирен Нортон, урожденной Адлер.

– Но я не усматриваю тут своей вины. Я с самого начала заявлял со всей ясностью, что вы видели в ней только незаурядную натуру, сумевшую вас переиграть, и не испытывали ничего похожего на любовь. И это вы, а не я называли ее «этой женщиной», не забывайте.

– Только признавая за ней интеллект, не более того.

– Вы также говорили, что она самое прелестное существо из всех, носящих дамскую шляпку на этой планете.

– Таково было мнение конюхов из серпентайнских конюшен. Она вскружила головы всем мужчинам в той части города.

– Могу ли я напомнить вам другие ваши слова: она миловидная женщина с лицом, в какие мужчины влюбляются до смерти?

– Не стану этого отрицать. Но я способен созерцать красоту, не проникаясь пылкими чувствами. Я не король Богемии, которого она побуждала к активным действия.

– Он был довольно-таки напыщенным субъектом. Вряд ли мы сталкивались с другим таким образчиком самовлюбленности.

– О да, Уотсон. Мисс Адлер повезло. Стань она королевой, ей угрожала бы довольно унылая, замкнутая жизнь, способная довести до клаустрофобии.

– Не то что с Годфри Нортоном.

– То была настоящая любовь. Она побеждает все, как мне говорили… вы говорили, Уотсон!

– Потому что так оно и есть!

– Как обычно, в этом предмете я полностью полагаюсь на ваше слово. Что касается происходящего за стенами больницы, то ничего хорошего новости нам не приносят: Китай и Советы враждуют, палестинцы и евреи готовы перегрызть друг другу глотку в Иерусалиме и Цфате, и мир катится в невиданную доселе депрессию.

– Тогда я рад, что вместо новостей мои мысли заняты воспоминаниями. После Великой войны мир так никогда и не стал прежним, каким я его знал. Но, по крайней мере, после военных действий такого масштаба даже самый безумный тиран не захочет вновь ввергнуть человечество в бойню, которой мы стали тогда свидетелями.

– Я не испытываю такой уверенности, Уотсон. Склонность человека к войне и уничтожению себе подобных, по-видимому, не знает границ.

– Мне более чем хватило тех разрушений, которые я видел своими глазами во время афганской кампании. Неужели это старческая наивность – цепляться за надежду, что народы научатся жить в мире и гармонии?