Шерлок Холмс и Дело о крысе

– Именно. И похититель, который навестил лорда Бурлесдонского, имел при себе ящичек с сигарами с инициалами «Г. Г.». И курил он манильские сигары, как и наш новый знакомый, как и убийца полковника Сапта. Если вы помните, я обратил ваше внимание на то, что после содеянного убийца не отказал себе в удовольствии покурить на месте преступления. Пепел, который он там оставил, имеет исключительные отличительные особенности, и я легко его узнал. В номере Сапта в пепельнице я нашел еще и обгоревшую спичку, с помощью которой убийца прикуривал сигару. Спичка была поломана на две части. Бьючамп продемонстрировал нам ту же самую своеобразную привычку переламывания спички после того, как он ей воспользовался. Даже когда он давал мне прикурить в экипаже, то переломил спичку, которую подносил мне, и лишь потом выбросил в окно. А на коробке с сигарами, которые он мне предлагал, был заклеен правый уголок, явно для того, чтобы скрыть выгравированные на ней инициалы. Именно они и направили мои поиски на Бейкер-стрит, когда я и обнаружил человека по имени Генрих Гольштейн, отпрыска древнейшего руританского рода Гольштейнов, не самого знатного, но тем не менее известного при дворе. До недавнего времени Гольштейн служил в королевской кавалерии, а три года назад уволился при довольно сомнительных обстоятельствах.

Холмс протянул руку и вытащил из кармана Гольштейна коробку для сигар. Когда он снял черную ленту, то под ней, как он и предполагал, открылись инициалы «Г. Г.».

– Лента скрыла инициалы, но не смогла скрыть фамильного герба, вот смотрите, – и Холмс указал на противоположный угол коробки, где виднелось изображение орла, устроившегося на скипетре. – Вот это – фамильный герб Гольштейнов.

– И всю эту информацию вы собрали еще до отъезда из Британии? – потрясенно спросил я.

– Да. Но мои подозрения о том, что мы имеем дело с вражеским агентом, были подкреплены еще двумя его оплошностями. Он назвал смерть Сапта убийством, а тот факт, что он был убит, стал известен только людям, напрямую связанным с его смертью, потому что в газетах она была объявлена естественной, результатом сердечного приступа.

– В чем же еще ошибся Гольштейн?

– Посмотрите на его трость, Уотсон, – сказал Холмс, передавая мне изящную вещицу с серебряным набалдашником.

Я внимательно ее осмотрел, но не смог заметить ничего подозрительного, о чем ему и сказал.

– Посмотрите внимательнее на серебряный набалдашник, на то, чем он украшен.

– Тонкая работа, украшение в виде цветка.

– А какого цветка?

– О! – не сдержался я. – Так это синяя дубница!

– Именно.

– Вот ведь наглец!

– Действительно наглец. Его самонадеянность не позволила ему даже заподозрить, что подобные мелочи могут быть кем-то замечены и могут привести к соответствующим выводам.

Но не успел мой друг продолжить, как раздался громкий стук в дверь. Мы обменялись встревоженными взглядами.

– Скорее, Уотсон, – тихо сказал Холмс. – Встаньте перед Гольштейном так, чтобы его не было видно от дверей, и сделайте вид, что разговариваете с ним.

Я сделал так, как он мне велел, в то время как сам Холмс пошел открывать дверь. На пороге стоял Густав.

– Сейчас мы заняты беседой на исключительно важные темы, которые намерены сохранить в тайне. Извольте зайти позже, – приказал ему Холмс.

Красное лицо Густава, и без того утратившее большую часть своего дружелюбия, выразило напряженное недоверие, когда он попытался заглянуть поверх плеча Холмса в комнату, где я вел оживленную беседу с Гольштейном. Он колебался и все не уходил, и в тот самый момент Гольштейн заворочался и тихо застонал. Густав замер, услышав этот звук, и стал напирать на Холмса, чтобы лучше разглядеть происходящее в комнате. Гольштейн снова застонал.

– Я с вами полностью согласен, – тут же громко сказал я, будто бы отвечая на его слова, и дружески похлопал по плечу, демонстрируя полное согласие. Потом я тоже обернулся к Густаву, стараясь по-прежнему скрыть от него Гольштейна, и бросил: – И правда, оставьте нас. Нам еще многое предстоит обсудить.

Густав нехотя подчинился.

Как только дверь за ним закрылась, глаза Гольштейна открылись, и он пришел в сознание. Он вцепился в подлокотники кресла, чтобы подняться, и рот его уже было открылся, чтобы позвать на помощь, но не успел он произнести и звука, как я нанес ему сильнейший удар в челюсть, отправив его обратно в нокдаун и в уже обжитое им кресло, снова без чувств.

– Великолепно, Уотсон, – сказал Холмс. – По крайней мере, его попытка позвать на помощь подтверждает мои подозрения о том, что в доме у него есть друзья, которые нам враги. Следовательно, у нас осталось совсем немного времени, пока они не предприняли каких-либо действий. Помогите мне связать его и вставить ему кляп.

Мы быстро соорудили кляп из столовой салфетки, разорвали простыни на веревки и крепко привязали Гольштейна к креслу.

– Что будем делать дальше? – спросил я.

– Мы должны выбраться отсюда. Раз уж не можем выйти с тем же достоинством, с которым пришли, и через тот же вход, – он подошел к окну, – то выйдем отсюда.