Шестерки умирают первыми

— Не считаю нужным. Я, Ирочка, давно уже не живу сегодняшним днем. Уверяю тебя, мне было бы намного проще кинуться к тебе в объятия и сказать, что я знаю тебя сто лет и абсолютно убеждена в твоей невиновности. Я была бы хорошей в твоих глазах, и мы бы сейчас не стояли, как непримиримые враги перед дуэлью, а сидели бы рядышком, держались за руки и взахлеб обсуждали бы, кто же это убил нашего Юрия Ефимовича. И если, упаси бог, мне в голову стали бы закрадываться подозрения насчет тебя, у меня были бы связаны руки. Я не смогла бы задать тебе ни одного вопроса, потому что постоянно наталкивалась бы на твой недоуменный и обиженный взгляд: «Ты что, меня подозреваешь? Ты мне не веришь?» И как бы я сказала тебе, что не верю, что подозреваю? Мне что же, служебной карьерой жертвовать, только чтобы не испортить отношения с тобой? Сегодня мне было бы лучше и проще, а завтра я бы волосы на себе рвала. Поэтому я и не хочу менять ситуацию. Пусть она останется такой, как есть на сегодняшний день. Да, мне сегодня тяжело с тобой разговаривать, ты настроена враждебно, ты обижаешься на меня, но я это как-нибудь переживу. Зато потом, если я буду на двести процентов уверена в твоей невиновности, я буду точно знать, что этому есть объективные причины, а не мое слепое доверие к человеку, которого я когда-то, я подчеркиваю, когда-то давно знала.

В кухне повисло недоброе молчание. Настя закурила еще одну сигарету, сделала несколько затяжек.

— Мы можем изменить ситуацию только в одну сторону. Если тебе неприятно общаться со мной, я сейчас уйду, и ты меня больше не увидишь. С тобой будет работать другой сотрудник. Но для тебя это в принципе мало что изменит, потому что подозревать тебя я все равно буду. Так как, Ира? Будем работать или будем эмоции жевать?

Ирина медленно отошла от стены и села на табуретку возле стола.

— Я сделаю еще кофе, — сказала она, не глядя на Настю, и стала засыпать в стоящую на столе кофеварку смолотый кофе. — Ты можешь задавать свои вопросы.

— Может, улыбнешься для приличия? — пошутила Настя, стараясь сгладить возникшую неловкость.

— Нет уж. Отвечать буду добросовестно, это я тебе обещаю, а с улыбками не получится.

— Обиделась?

— А как ты думаешь? — Ирина подняла голову и вызывающе посмотрела на Настю. — А ты бы не обиделась на моем месте?

— Наверное, обиделась бы, — призналась Настя. — Ладно, так и останемся. Я — со своими подозрениями, ты — со своей обидой. Нам нужно будет научиться жить с этим. Тогда начнем. Почему Тарасов пришел в тот день на работу так рано?

— Не знаю.

— Он ничего не говорил в пятницу о том, что в понедельник с утра у него назначена какая-то встреча?

— Нет, не говорил.

— Может быть, он должен был ждать чьего-то звонка в понедельник утром?

— Мне об этом не известно.

— С кем из работников Совинцентра Тарасов общался в те четыре дня, что он проработал в вашем отделе?

— Мне трудно сказать. Сюда к нему никто не заходил, а с кем он общался, когда выходил из офиса, я не знаю.

— А он часто выходил из офиса?

— Довольно часто…

2

Светлана Науменко держалась далеко не так хладнокровно, как Ирина Королева. Она сильно нервничала, то и дело начиная плакать, пила сердечные капли и сморкалась.

Настя задавала ей те же вопросы, что и Ирине: с кем общался Юрий Ефимович Тарасов, что рассказывал о себе и о своих знакомых, кому звонил, почему в тот роковой для него день пришел на работу раньше обычного.

— Может быть, он хотел стены помыть, — предположила Светлана.

— Что он хотел?! — Настя решила, что ослышалась.

— Ну, понимаете, Юрий Ефимович считал, что стены у нас грязные и их нужно помыть. Уборщица этого не делает, но она и не обязана. Игорь Сергеевич категорически запретил ему заниматься уборкой в рабочее время, сюда же люди ходят, а Юрий Ефимович считал, что стены надо помыть обязательно. Вот, может быть…

Науменко всхлипнула и снова потянулась за носовым платком.

— А что, Игорь Сергеевич очень сердился на Тарасова за попытки убраться в помещении отдела?

— Очень. Вы даже не представляете, как он сердился. Правда, вслух он ничего не говорил, Юрию Ефимовичу не выговаривал, но все равно было заметно. Знаете, Шульгин — он такой добродушный, даже немножко легкомысленный, выпить любит, пошутить, посмеяться. А после того, как Юрий Ефимович у него в столе прибрался, Игоря как подменили. Злой ходит, с нами не разговаривает, даже вроде с лица сбледнул.

— Не знаете почему? Не догадываетесь?

— Кому ж приятно, когда у тебя из стола столько гадости вытаскивают и на всеобщее обозрение выставляют.

— А Шульгин не пытался объясниться с Тарасовым, сказать ему, что залезать в чужой стол, а тем более в отсутствие хозяина, неприлично?

— Не знаю, — Светлана шмыгнула носом. — Я не слышала ничего такого.

— А вы, Светлана? Он же в вашем столе тоже порядок наводил. Вы не сделали ему замечание?

— Нет. Он же начальник все-таки.

— Ну и что? Раз начальник, значит, хамить можно?

— Я не знаю…

Науменко разрыдалась.

— Он… Он говорил, что сокращение скоро… На тридцать процентов… Всех…