Шестой этаж

Да, у нас можно было в рабочее время играть в шахматы, можно было прий­ти в редакцию позже или уйти раньше, можно было в середине дня умотать ку­да-то по собственным делам, разумеется, предупредив меня. Но когда надо бы­ло сидеть, дожидаясь опаздывавших контрольной и прессовой полос, никому и в голову не приходило заикнуться о том, что в ЦДЛ в это время крутят знамени­тый итальянский фидьм и вряд ли будет другой случай его посмотреть. Когда на­до было что-то срочно отредактировать или написать, не только шахматная доска не открывалась, все неотложные домашние дела и собственная литературная ра­бота откладывались. В общем сам собой у нас сложился неписаный кодекс пове­дения, без которого настоящая команда не может существовать.

Но вернусь к Инне Борисовой. Для «акклиматизации» в газете ей потребова­лось совсем немного времени, она быстро впряглась в редакторскую лямку и тя­нула ее наравне с другими, не требуя никаких послаблений как единственная ле­ди в мужском коллективе,— когда надо было, сидела в газете допоздна, срочно писала в номер, без посторонней помощи укрощала разбушевавшихся «чайников». И так привыкла к атмосфере мужской компании, что даже научилась не реаги­ровать, пропускать мимо ушей, когда возбужденные спором коллеги переставали следить за чистотой своей речи. Особенно часто крепкие выражения срывались с языка у нашего «внештатника» Наума Коржавина-Манделя. Человек горячий, мгновенно воспламеняющийся, он, войдя в полемический раж, не замечал, где он и кто вокруг него. Эта его слабость послужила поводом для эпиграммы: «Не ру­гайся Мандель матом, был бы Мандель дипломатом».

Однажды на этой скользкой почве чрезмерно раскрепощенной речи произо­шла такая история. Один из авторов, частенько посещавших наш «клуб»; чело­век воспитанный, с подчеркнуто интеллигентными манерами, услышав, какие вы­ражения идут в ход в присутствии Инны, пришел в ужас и, когда Инна вышла из комнаты, отчитал всю братию за распущенность, хамство, недостойное джентль­мена поведение. Он возмущался так искренне, стыдил так горячо, что джентль­менам стало неловко, они были смущены. Через несколько дней, снова появив­шись в редакции, строгий блюститель чистоты речи и нравов ввязался в какой-то очень жаркий спор и распалился до такой степени, что в сердцах выругался. Все в изумлении замерли. Инну, привыкшую к постоянному гвалту, непривычная ти­шина заставила оторваться от рукописи. Она удивленно подняла глаза — что слу­чилось? Раскаявшиеся было джентльмены в этот момент избавились от чувства вины, молча один за другим они прошествовали к побледневшему, готовому сквозь землю провалиться падшему ангелу и стали злорадно пожимать ему руку. Раздался взрыв хохота, потрясший весь шестой этаж...

После «Литературки» Инна Борисова много лет работала в «Новом мире» и по сей день там работает. При Твардовском Ася Берзер и она были теми ка­риатидами, на которых держался отдел прозы журнала, через их редакторские руки прошла вся лучшая «новомирская» проза. Александр Солженицын, познако­мившийся с Борисовой, когда она уже работала в «Новом мире», пишет о ней в «Бодался теленок с дубом»: « ...Инна, под внешним обликом просто хорошенькой женщины — твердая, самообладательная, наблюдательная и хорошо понимаю­щая, что к чему...» Я, знавший Инну по работе в «Литературке», могу лишь под­твердить эту характеристику...

Так получилось, что не только Борисова, большинство новичков, пришедших в наш отдел, были питомцами Московского университета. Владимир Турбин, с ко­торым мы в университете учились на одном курсе, а тогда он уже был препода­вателем на филологическом факультете, прислал ко мне своего дипломника Вла­димира Стеценко, рекомендуя написанную им рецензию для публикации, а его самого в качестве сотрудника. Рецензию напечатали, а Стеценко взяли к нам в отдел.

Мы позвали в газету Георгия Владимова, обратившего на себя внимание не­сколькими умными и острыми статьями. К сожалению, в редакции он не при­жился, томился, скучал, редакционными заданиями тяготился, даже тогда, ког­да это была его собственная статья, вернее, статья. которую он подрядился напи­сать, все равно тянул и тянул резину. Через несколько месяцев Владимов ушел — «развод» был без взаимных обид и попреков, абсолютно мирный, сохранились самые добрые отношения. Трудно сказать, почему газета не пришлась ему по душе. Скорее всего дело было в том, что он начал писать прозу, считал это своей главной жизненной задачей, работа же в редакции ему мешала. слишком много надо было отдавать газете не только времени, но и душевных сил. Вскоре после ухода вместо обещанной статьи принес рассказ. О чем он был, не помню, помню, что под Хемингуэя...