Шестой этаж

Все это я пишу, чтобы объяснить, с каким нетерпением ждал, когда же появится продолжение гроссмановского романа. Я и позвонил Василию Семено­вичу, то ли прочитав где-то информацию, то ли услышав от кого-то, что он закончил вторую книгу своего романа, называется она «Жизнь и судьба». Я ре­шил, что мы во что бы то ни стало должны первыми напечатать главу из этой книги, наверняка рукопись будут рвать на части, редакции стараться обскакать друг друга,— надо всех опередить. И вообще — мои планы простирались даль­ше — хорошо бы наладить постоянную связь с таким автором, ведь Гроссман во время войны проявил себя в «Красной звезде» и как великолепный журна­лист...

Кажется, Василий Семенович удивился моему звонку,— я уловил это в ин­тонации,— похоже, что редакции пока что не очень-то его осаждают, может быть, еще не пронюхали, что он кончил роман, а может быть, как ни странно, у них еще не прошел страх после той давней критической экзекуции, которой было подвергнуто «За правое дело». Сергей Сергеевич, которому я сказал, что договорился о встрече с Гроссманом, хочу попросить главу из нового романа, не пришел от этой идеи в восторг, как я в глубине души ожидал, а сказал толь­ко, что у него со времен работы в «Новом мире» очень хорошие отношения с Гроссманом, больше ничего.

— Если вам удобно, приезжайте ко мне, живу я недалеко,— сказал по телефону Василий Семенович. Жил он на Беговой, в одном из домов, постро­енных немецкими военнопленными. Квартира была маленькой, кубатуры той ком­наты, в которой мы разговаривали, для крупной фигуры Василия Семеновича было недостаточно. При всем моем пиетете к Гроссману я не испытал ничего похожего на то напряжение, которое у меня было при первом визите к Эренбургу. Разговор, который, разумеется, вел Василий Семенович, пошел нетороп­ливо, говорили и о каких-то вещах, к делу, которое меня привело к нему, от­ношения не имеющих. Почему-то он стал расспрашивать меня, где и в каких должностях я воевал. Когда я помянул, что осенью и зимой сорок второго — сорок третьего воевал на Сталинградском фронте, в Калмыкии, в 28-й армии, Гроссман сказал:

— Я там тоже был осенью. Тоскливый край. Трудно там было.— И до­бавил: — А где было легко? Легкой войны нигде не было.

Гроссман пообещал подобрать главу для публикации в «Литературке»:

— Через неделю. Это непросто. В рукописи пятьдесят листов. Надо по­думать, что выбрать.

Я попросил его дать две или три главы: у начальства будет возможность выбирать и сознание, что зарплату ему платят не зря. Что-то меня в разговоре со Смирновым все-таки царапнуло, насторожило. Василий Семенович грустно улыбнулся:

— Ну, что ж, пусть отрабатывают зарплату...

Мне вообще он показался грустным. Я подумал тогда, что, закончив та­кую большую вещь, писатель, наверное, испытывает не только чувство радо­сти — дело сделано, цель достигнута, но и утраты, грустного расставания с ми­ром, в котором он прожил столько лет, опустошенности. А может быть, поду­мал я тогда, его огорчают какие-то домашние заботы, ведь я понятия не имею, как он живет, знаю лишь его книги.

Гроссман мне очень понравился — он был доброжелателен, с ним было просто, от него веяло высоким спокойствием мудрости. И разговаривал он со мной не только как с представителем газеты, который должен сделать свое дело и уйти, на это вполне хватило бы пяти минут,— мы проговорили довольно дол­го. И это было не проявление особого внимания именно ко мне, которого он видел в первый раз, чувствовалось, что его вообще интересуют люди, их жизнь, их судьба. Человек молчаливый, не любивший распространяться о себе, он рас­полагал к себе, умел разговорить.

Через неделю я позвонил.

— Все готово,— сказал Василий Семенович.— Присылайте за рукописью. А если есть время и охота, приезжайте сами. Поговорим...

Конечно, охота была и еще какая. Я перед звонком думал: хорошо бы на­проситься к нему снова в гости, но как об этом сказать? Нельзя быть навязчи­вым. А тут все разрешается самым лучшим образом. Мы распили бутылку су­хого вина, и опять неторопливо разговаривали. Два места из этого разговора я запомнил. Зашла речь о Сталинграде.

— Гитлер придавал названию этого города,— заметил Василий Семено­вич,— какое-то символическое, даже мистическое значение. Решение штурмо­вать город, принятое им, было с военной точки зрения совершенно неграмот­ным. Ввязавшись в уличные бои, немцы потеряли то большое преимущество в авиации и танках, которое тогда у них было. Атакующие и обороняющиеся оказались в более или менее равных условиях, и дело решала сила духа, воля к победе.