Шестой этаж

«Тяжелая рука у Александра Трифоновича», — подумал я и вспомнил одно его выступление на давнем обсуждении в Союзе писателей, поразившее меня резкостью и намеренным пренебрежением к дипломатии. До этого кто-то из ора­торов сказал, что Твардовский должен радоваться: то, что он делает в поэзии, нашло достойное продолжение в поэмах «Колхоз «Большевик» Николая Гри­бачева и «Алена Фомина» Александра Яшина. Твардовский же в своем выступ­лении заметил, что заблуждаются те, кто думает, что эти поэмы ему близки и нравятся. Они его отвращают лакировочным изображением разоренной послево­енной деревни, она рисуется благополучной, сытой, праздничной...

Так, слушая Твардовского, доехали до редакции. Там было. уже пусто — все полосы, кроме первой, ушли под пресс. Расположились в кабинете глав­ного редактора. Принесли чай. Задержанные Косолаповым машинистки быстро перепечатали написанную от руки статью — получилось страничек пять, может быть, шесть. Пока перепечатывали, Твардовский позвонил Дементьеву, попро­сил его приехать,— послали за ним машину. Когда отправляли рукопись в на­бор, Александр Трифонович спросил: «А как назвать?» Кто-то предложил: «Про­поведь серости и посредственности». Твардовский поморщился: «Не очень. По­становлением попахивает. Но пока набирают — подумаем». Принесли набранную и сверстанную статью, несколько оттисков — это Косолапов распорядился,— все стали ее вычитывать. В этом же номере шла написанная мною передовая — называлась она «Мастер» и была посвящена близкой статье Твардовского те­ме — требовательности настоящего художника к самому себе. Все решили, что стоит в нее вписать абзац, отсылающий читателей к статье Твардовского, что я тут же сделал. Потом не тольно читатели, но даже сотруднини редакции счи­тали, что так и было задумано: вместе дать статью Твардовского и передовую.

Снова вернулись к названию статьи, стали предлагать разные варианты. Но то, что предлагалось, не нравилось Твардовскому, да и свои заголовки, те, что он придумывал сам, он тут же отвергал. И я сказал:

— Оставьте это название, Александр Трифонович. Ведь они скорее всего полезут отвечать. И напишут: «В статье «Проповедь серости и посредственно­сти» Твардовский нападает на нас...» Читатель может дальше их не читать — все ясно.

Твардовский рассмеялся:

— Ладно, убедили, оставим так.

Разъехались поздно вечером, когда из секретариата принесли пачну по- особому пахнущих только что отпечатанных газет. Ее мы всю разобрали. Раз­махивая газетой, Михмат сказал с торжеством:

— Большой силы бомба завтра разорвется.

Так и случилось: как они, сотрудники «Лижи», на следующее утро забе­гали! Размещались-то на одном этаже, все происходило на наших глазах. Стали готовить ответ, появившийся через неделю. Ответ оказался жалким: письмо Друзина и Дьякова, тупо повторявших те свои соображения, которые Твардов­ский разнес в клочья, и письмо читателя, скорее всего сочиненное в редакции и уже воспринимавшееся нак пародия, настолько эта пластинка была заиграна. На этот раз в качестве «гласа народа» выступал даже не «седоусый рабочий», а инспектор Московской конторы Стройбанка, которого почему-то очень волновали дела писательские и он давал советы, как писателям сочинять произведения, ко­торые бы его устраивали. Когда через много лет я прочитал в «Знамени» «ра­бочие тетради» Твардовского, я, естественно, обратил внимание на запись, по­священную этому происшествию: «Ответ гнусненький в двух видах: подписанный авторами той статьи и читательский (весьма подозрительный /по/ собственноручности этого «контролера банка»). В этом, последнем, только и содержится фраза об «апломбе, не делающем чести» мне; читателю, мол, можно. А там — ни звука ничего подобного. Отвечать, конечно, не буду». А ответа и не требовалось. Бой был выигран Твардовским в первом же раунде чистым нокаутом. Выступив про­тив Твардовского, «Лижи» махала кулаками после драки...

День, когда мы организовали и напечатали статью Твардовского, был од­ним из самых счастливых в моей газетной жизни.