Шествие динозавров

— Хроносинкластическая инфандибула, — говорю я раздельно. Он в замешательстве тормозит, морщит лоб, пытаясь разгадать смысл тарабарщины. — Это не из ваших дурных учебников. Это из наших фантастических романов. Курт Воннегут[92]. Может, слыхал?

— Немец?

— Американец, блин. Вы что, тут книжек вовсе не читаете?!

— Ну, неважно… Кончилось тем, что взрывом этот загадочный материк был уничтожен.

До меня начинает доходить. Есть такой зверь — жираф, которого я никогда ещё в жизни не видел… с очень длинной шеей и очень маленькой башкой… И у меня тоже непроизвольно перехватывает горло.

— Как — уничтожен? Взрывом какой-то вшивой камеры?!

— А ты что думал! Это же темпоральная техника, пространственно-временные искажения, высвобождение скрытых сил самого Мироздания! Ещё пустяком обошлось, а могли бы Евразию прихватить.

— Пустяком?.. Ты сказал — пустяком?! Ни хрена себе пустяк! Разнести вдребезги материк, спалить и утопить в океане целый народ… стереть в прах целую культуру, неповторимую — без малейшего следа… Прадедушка Сталин может гордиться своими правнучатами! И где же был процесс — в Нюрнберге[93]

? Или, пардон, в «Саратове-12»?!

— Не ори! — Ратмир подходит к распахнутому окну и зачем-то задёргивает тяжёлые шторы. Делается темно и жутко. — Какой процесс… кто узнает… Не было процесса. Я предупреждал тебя — это тайна. Никто же не хотел развалить этот материк. Особенно те трое ребят, что погибли вместе с камерой. Это не преступление, не геноцид. Просто неудачный опыт, завершившийся роковой ошибкой. За что же судить? Да, последствия чудовищные. Что там Хиросима, что там Чернобыль[94]… Ельники ваши… Но это случилось. Материк Опайлзигг канул в небытие. Рассыпался, сгорел, ушёл на дно. И отправили его туда именно мы…

Ратмир переводит дух и вдруг усмехается самой безобразной усмешкой, на какую только способен:

— А хочешь знать, почему никаких следов на океанском шельфе? Любопытный ты наш! Мне доложили: ты спрашивал эту старую выдру, фон Шуленбург, а она только бекала и мекала… Потому что материк ушёл на дно не нашего времени, а позднего мелового периода! Его сдуло на семьдесят миллионов лет назад, на шесть километров в глубину, со всей гранитной подошвой, и он — его обломки! — грохнулись в Индийский океан мезозоя, как будто сам ад взорвался! И пиздец пришёл динозаврам…

— Сколько там было народу? Мне интересно знать цену вашей ошибочки. Детей, женщин, здоровых головастых мужиков, способных строить дворцы, ковать мечи, выдумывать эпосы, продолжать свой род…

— Трудно сказать. Какие-нибудь небольшие миллионы…

— И ты после этого можешь с патетической дрожью в голосе вспоминать о троих засранцах в темпоральной камере?!

— Эти, как ты выразился, засранцы — мои ближайшие друзья. Я и сам мог оказаться в той камере. Должен был оказаться! Может быть, всё обошлось бы… не знаю… вряд ли… Ну, а ты с чего вдруг убиваешься о совершенно незнакомых тебе миллионах грязных, вонючих, полуголых дикарей? — Он резко останавливается и начинает наступать на меня. Кулаки его сжаты, под загорелой шкурой вздуваются вены. Впечатляющее зрелище. — Да в твоё время от дурных болезней за год вымирало больше народу, чем было тогда на всём материке! Что-то не видал я слёз в твоих очах по этому поводу. А знаешь, сколько выкосил СПИД, прежде чем сам собой сошёл на нет? Целое поколение! Страшные, инквизиторские меры, искусственный отбор, воскрешение пуританской морали — только так удалось погасить пандемию, какую вы даровали нам в наследство. Вкупе с выпотрошенными недрами, расшатанной экологией, изувеченной биосферой. Заблевали планету и кинули нам — разбирайтесь! У нас до сих пор каждый десятый ребёнок по вашей милости идиот или урод, и мы вынуждены убивать его, потому что нет ни сил, ни средств на милосердие! У девяноста процентов мужиков подавленное либидо, зато те же девяносто процентов женщин — нимфоманки… Вот ты Нунку давеча оттрахал, так об этом уже весь институт знает, для девчонки это же как Нобелевская премия, ей завидуют! Если бы не особый режим в лаборатории, к тебе бы в окна лезли, да только нам воин-телохранитель нужен, а не замученный племенной жеребец! Тоже мне, учитель, моралист, папаша… говно…

— В огороде либидо, — бормочу я потерянно.

— Будешь слушать дальше?

— Буду.

Ратмир возвращается в кресло, закидывает ногу на ногу. Он ощущает себя победителем. Не без того: крыть мне особенно нечем. Он готовится вещать и вразумлять, как и привык. Его рука поднимается, готовясь щёлкнуть пальцами и призвать робототехническую пери с прохладительными напитками. Но нет у меня здесь никаких пери. Мне с ними жутко оставаться наедине. Как с разбуженными мертвецами. Поэтому рука его застывает, затем опускается на подлокотник.

— Так вот. Наверное, ты заметил, что, говоря о катастрофе, я ни разу не назвал Опайлзигг империей.

Я сумрачно киваю.