Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Ну что, Гриша, хорошо ли хандрилось?

— Днепр тронулся, и я с ним, — в тон ей отвечал Потемкин. — Тебя, моя благодетельница, видеть захотел, припасть к твоей руке. Равно и обозреть, каково идут приготовления в водному шествию.

— Что ж дальше-то? — отрезала Екатерина.

— Должно ждать, покуда Днепр очистится да лед сойдет в низовье. Тогда и поплывем. Полагаю, в последних числах апреля. Повсеместно ожидают, государыня-мать, твоего пришествия. Надеюсь, нигде не оплошают, все исполнят по моему велению. А веление мое есть тебя сколь возможно ублаготворить и порадовать.

С какой-то странной жадностью впился Потемкин зрячим глазом в Екатерину. Не то изучая, не то вспоминая. Наконец, словно бы в озарении, радостно промолвил:

— Видел я лик твой, запечатленный в Троицкой надворной церкви в лавре. Ровно чудное видение мне было средь моего заточения.

— Не во сне ли, Гриша, я тебе привиделась? — Улыбка тронула губы Екатерины.

— Нет, государыня. Словно с тебя писана Пресвятая Богородица чудным изографом. И ведешь ты жен-праведниц в рай. А праведницы те с дам твоих списаны.

Екатерина разразилась смехом. Глядя на нее, рассмеялся и Потемкин.

— Ох и насмешил ты меня, Гришенька, ну и насмешил! — наконец выдавила Екатерина. — Коли найдешь ты средь моих дам хоть одну праведницу, поднесу тебе кубок из литого золота с бриллиантами. Да и я не Богородица — грехов на мне налипло видимо-невидимо. Сам знаешь. Знаешь и каковы наши дворские.

— Знаю, матушка, как не знать. Да больно схожи все вы на той стенной картине. Будто изограф тот подсматривал.

— Живопись та небось старинная, и подсматривать сквозь века ему не дано было, — трезво заметила Екатерина. — А ты всюду меня тщишься видеть.

— Глаз у меня так устроен, ничего не могу поделать. И во снах моих ты являешься. Душа моя тебе принадлежит, — с обычной откровенностью сказал Потемкин.

— Ведаю твою преданность, Гришенька, — растроганно произнесла Екатерина. — Да и я от тебя не отстаю — к тебе привязана, ровно супружескими узами…

Горло перехватило: при всех своих волевых качествах Екатерина оставалась женщиной. Молодые любовники проходили чередою, а Гриша, Гришенька оставался в ее закаленном сердце незаменимым, главным. Что бы ни случилось, каковы бы ни были искушения, она обращалась к нему.

Высота, на которую она вознеслась, несчастливое супружество, которое испытала, все эти опыты жизни вытравили из нее способность к тому счастью, о котором мечтает каждая женщина, в том числе и венценосная. Она уже не могла позволить себе какое-либо подобие обычного счастья не только потому, что не верила в него, но и со своей монаршеской вершины. Она могла выбирать любовников, но не могла выбрать мужа. Порой это ее тяготило, но ненадолго. Она удовлетворилась своим положением — вседозволенностью государыни. И в душе перестала надеяться на отпущение грехов, о чем не осмелилась поведать никому, разве только Гришеньке. И это несмотря на то, что была прямодушна и откровенно говорила о своих недостатках даже тем, кто мог развеять ее исповедь по белу свету.

Потемкин растроганно прижал к губам ее пухлую руку, потом вторую и стремительно вышел. Он был полон обычной энергии, и свидание с Екатериной зарядило его, как обычно, неиссякаемым зарядом.

Днепр все еще качал на своей груди льдины и льдинки, унося их к югу, но весна уже сильно и влажно дышала. Казалось, это дыхание несли на своих крыльях птичьи стаи, все тянувшиеся и тянувшиеся к северу, чтобы и там запахло весной.

Снег на буграх стаял, а в низинах пожух, готовясь излиться в звонкие потоки. Санный путь все еще стоял, но вот-вот готов был обратиться в тележный.

Карета Потемкина направлялась к затону, где в ожидании своего часа ошвартовалась флотилия галер и мелких судов, которым предстояло понести императрицу со свитой вниз по Днепру, к новым владениям России, меж тем как западный берег могучей реки все еще принадлежал Польше.

Потемкин уже не раз наведывался сюда. И хотя надзор за работами был поручен надежным людям, он каждый раз находил несообразности и неустройства.

Затон был заперт нагромождением льдин. Иные стояли торчком, вздыбленные сильным течением. Иные навалились на суда, грозя выдавить их на сушу либо повредить борта.

— Что ж вы, дьяволы, смотрите! — накинулся светлейший. — Труды насмарку, льдины краску обдерут либо борта продавят.

— Стихия, ваша светлость, — пробормотал мастер. — Супротив нее человек слаб. Мелкота человек супротив нее.

— Рассуждай мне! — освирепел Потемкин. — А ну тащи багры!

Выхватив багор, он принялся с силой отталкивать льдину, навалившуюся на борт императрицынской галеры «Днепр». Вены на лбу вздулись, казалось, хрустальный глаз вот-вот выскочит от напряжения. Льдина качнулась, подалась и рухнула с треском, давя соседние.

В сильных руках Потемкина багор казался соломинкой. В конце концов шест обломился, и Потемкин с сердцем швырнул деревяшку за борт.

— Давай еще!

— Помилуйте, ваша светлость. Статочное ли дело сию работу сполнять!