Широкий Дол

– Штаны надень! – Потом я еще разок хорошенько его тряхнула, возвращая к реальной действительности, и он, с некоторым трудом поднявшись на ноги, принялся неловко натягивать на себя панталоны. Я ринулась к двери и чуть не споткнулась о тело матери; она лежала, скорчившись, и возле нее дымилась погасшая при падении свеча. В неярком свете, падавшем из холла, ее лицо выглядело не просто бледным, но даже каким-то зеленоватым, и я подумала, что она, наверное, тоже угодила в ловушку в том же, что и я, подводном мире ужаса. Какой-то случайно проснувшийся инстинкт подсказал мне, что надо пощупать пульс у нее на шее, но я пульса не нашла. Да и приложив руку к ее груди, не почувствовала никакого биения сердца. Мама казалась совершенно мертвой.

– Боже мой! – Я не верила собственным глазам. Однако решение пришло быстро: – Гарри! Помоги мне перенести ее в постель, – приказала я.

Без парика, с дико выпученными глазами Гарри выглядел просто безумцем. Он послушно поднял с пола тело нашей матери и следом за мной стал подниматься по лестнице. Я шла впереди, держа в руке свечу, отбрасывавшую на стены уродливые тени. В спальне мы уложили маму на постель и встали рядом, удивленно и испуганно глядя в ее мертвенно-бледное лицо.

– У нее совсем больной вид, – сказал Гарри, и я с ужасом поняла, что с трудом воспринимаю его слова; они долетали до меня словно откуда-то издалека, и смысл их я воспринимала страшно медленно.

– По-моему, у нее сердце остановилось, – сказала я, и голос мой звучал холодно. – Я не сумела нащупать пульс.

– Надо позвать Джона! – И Гарри решительно двинулся к двери. Я инстинктивно попыталась его остановить, но он твердо заявил: – Нет, Беатрис. Мы в любом случае должны позаботиться о мамином здоровье.

У меня вырвался почти безмолвный мучительный смех, и я воскликнула:

– О да, исполни свой долг, никудышный, грошовый сквайр! – Я с презрением отвернулась от Гарри и застыла, как статуя, вперив взгляд в холодное лицо матери, но не касаясь ее. Через некоторое время Гарри вернулся, почти на себе втащив по лестнице Джона. Тот еле стоял на ногах от усталости и беспробудного пьянства. Гарри сказал мне, что ничего не стал ему объяснять – просто растолкал и вылил ему на голову кувшин холодной воды. Но душа Джона по-прежнему оставалась бесчувственной от горя, которое он пытался утопить в болоте виски. Помогло профессиональное чутье. Оно, как яркий факел, осветило развалины его души, и – Господь свидетель! – в эту минуту я любила его особенно сильно. Да, как это ни странно, я действительно сильней всего любила его именно в те моменты жизни, когда воля, ум и самодисциплина заставили его вынырнуть из глубин горя, усталости и пьянства и стать прежним. Обведенные красными ободками глаза Джона внимательно всматривались в зеленовато-бледное лицо моей матери, а его дрожащие пальцы сосредоточенно нащупывали пульс у нее на руке и на шее.

– Убирайся вон, Гарри! – приказал он. От него прямо-таки разило смертельной усталостью и алкогольным перегаром, и все же в данную минуту никто не осмелился бы ему перечить. – Беатрис, мой саквояж у тебя в кабинете. Принеси.

Мы с Гарри выбежали из маминой спальни, как воры. Гарри бросился в гостиную, чтобы поправить ковер и все там прибрать, а я поспешила в западное крыло за медицинским саквояжем Джона. На ходу я машинально поправляла платье, но в голове у меня все еще стоял туман, и я не сразу, хотя и довольно быстро, сообразила, зачем пришла в кабинет. Впрочем, я потратила всего несколько лишних секунд и, схватив саквояж Джона, вернулась в мамину спальню. Она уже пришла в себя и теперь безостановочно шептала, обращаясь к безответным подушкам и балдахину: «Гарри, Гарри, Гарри». И я вдруг отчетливо поняла: у нее нет сомнений в том, что она успела увидеть. И теперь она то шепотом, то слабым, надтреснутым голосом звала своего сына обратно, надеясь, что он сумеет вернуться из этой адской пропасти, из этого темного бесконечного туннеля греха, сумеет вырваться из объятий родной сестры, сумеет расстаться со своей взрослой жизнью и снова стать тем безгрешным кудрявым ребенком, которого она когда-то называла «мой золотой мальчик».

– Гарри, – стонала она, – Гарри, Гарри, Гарри!

Я в ужасе посмотрела на Джона, но его лицо и взгляд были лишены каких бы то ни было эмоций. Даже с помощью своего умелого и острого ума он еще не успел толком понять, что она хочет сказать, повторяя имя сына.

– Гарри! – снова позвала она, глядя на меня.

– Нет, мама, это Беатрис.

Джон вопросительно посмотрел на меня, по-прежнему ничего не понимая, но я-то знала: долго это не продлится, он непременно отыщет путь к центру этого лабиринта. Я ведь не зря выбрала себе в мужья именно его, такого умного, такого любящего – самого лучшего из всех, кто мне встречался в жизни. Он полностью соответствовал мне по остроте ума, он был прекрасно образован, и вот теперь я сама же настроила его против себя и понятия не имела, чем это все кончится, до чего может докопаться мой сообразительный и деятельный супруг.