Широкий Дол

Я думала о Джоне всю ту неделю, пока готовилась к маминым похоронам, облачала слуг в траурные одежды, устраивала похоронную церемонию, приглашала людей на поминки и обсуждала с Селией меню этой печальной трапезы. По крайней мере, раз в день я касалась ручки той двери, что вела в спальню Джона, но войти не решалась. Я ведь совсем недавно научилась любить его, я все еще очень сильно его любила – правда, лишь где-то в глубине моей лживой души.

И я решила, что сперва нужно подождать и выяснить, что именно он обо мне знает. Было бы просто ужасно, если бы Джон вздумал поделиться своими грязными измышлениями на мой счет, скажем, с Селией. И они вместе принялись бы строить догадки, кто же настоящий отец Джулии. Потому-то я и не решалась войти к своему мужу; доходила до его двери и поворачивала назад, мгновенно ожесточившись, с суровым выражением лица и каменным взглядом. Ведь, в сущности, Джон был прав; ему удалось заглянуть в самые сокровенные глубины моего преступления. Я видела в его светлых глазах собственное отражение, и это было невыносимо. Он понимал, какую унизительную, какую отвратительную цену я заплатила за свое место в Широком Доле; он не просто раскрыл мою тайну, сделав меня уязвимой, он заставил меня испытывать стыд.

А потому, пока в доме царила страшная суета, как обычно связанная с подготовкой к достойным похоронам, я каждый день приказывала Страйду подавать свежую бутылку виски в спальню доктора МакЭндрю, а также в его кабинет – и в полдень, и после обеда. Страйд при этом смотрел на меня с несказанным сочувствием, а я улыбалась ему дрожащими губами. «До чего же она волевая, наша мисс Беатрис!» – таков был приговор мне среди наших слуг. А вот Джона слуги откровенно презирали, хотя стоило ему только позвонить, и он незамедлительно получал чистый стакан или воду, с которой употреблял виски.

Слух о том, что некомпетентность Джона и явилась причиной смерти моей матери, мгновенно распространился не только по всему Широкому Долу, но и далеко за его пределами и в итоге достиг самых знатных домов Сассекса, ибо там особенно много болтливых горничных и лакеев. И когда Джон решил, что пора ему вернуться к привычной светской жизни – визитам, балам и обедам, – оказалось, что все двери перед ним закрыты. Тот единственный мир, который был так хорошо ему знаком, больше не желал принимать его, и только я одна могла бы заново ввести его туда, используя все свое влияние и шарм.

Как врача, Джона даже в дома йоменов больше не приглашали; не приглашали его и в дома купцов Чичестера и Мидхёрста. Даже члены весьма второсортных семей провожали его нехорошими взглядами, ибо в каждой деревне на сотни миль вокруг всем было известно, что он по пьяному делу насмерть залечил леди Лейси и теперь мисс Беатрис, любимица всего графства, пребывает в глубокой печали.

В течение нескольких дней моя печаль и впрямь была неподдельной. Но по мере того, как все сильней становились мой страх и чувство стыда из-за того, что Джон обо всем догадался, моя любовь к нему начинала остывать, и к похоронам – то есть всего через неделю после того, как я пригрозила ему виселицей, если он вздумает меня выдать, – я уже отчетливо понимала: я его ненавижу и не успокоюсь, пока не заставлю его убраться из Широкого Дола и не умолкнуть навеки.

Я надеялась, что в день похорон Джон тоже будет пьян, но когда Гарри сажал меня в карету, Джон как раз вышел из дверей дома на крыльцо, ярко освещенное июньским солнцем, и поразил меня своим видом. Он был тщательнейшим образом одет; на нем отлично сидел элегантный черный камзол; волосы идеально напудрены; на черной треуголке траурный креп. Он, правда, казался чересчур бледным, и его явно знобило, несмотря на жаркое солнце. Во всяком случае, стоило ему встретиться со мной глазами, и он вздрогнул всем телом. Однако выпил он совсем немного – не больше, чем ему было нужно, чтобы достойно встретить испытания этого печального дня, – и, если судить по жесткому выражению его глаз, он был твердо намерен продержаться до вечера. Рядом с ним Гарри выглядел рыхлым, преждевременно расплывшимся и безвольным. Джон неторопливо, ровным шагом подошел к карете и молча, точно бледнолицый ангел мести, уселся напротив меня. Я чувствовала, как из глубин моей души поднимается волна страха. Муж-пьяница – это публичное унижение для меня, его жены. Но трезвый Джон, Джон, исполненный жажды мести, вполне способен был меня уничтожить. Мало того, у него было полное законное право мне приказывать, командовать мною, следить за каждым моим шагом. Например, выяснить, где я провела ночь и спала ли я в собственной постели. Он имел право в любое время дня и ночи зайти ко мне в комнату и лечь ко мне в постель. Но хуже всего было то – и эта мысль была настолько невыносимой, что я до боли сплела пальцы, затянутые в черные перчатки, и зажала их между коленями, стараясь унять дрожь, – что Джон мог в любой момент уехать из Широкого Дола и подвергнуть меня унизительной процедуре публичного развода, если я откажусь поехать с ним вместе.