Широкий Дол

Доктор Роуз, как и обещал, честно пересылал их мне вместе со своим ежемесячным отчетом. Отчеты, кстати, были весьма оптимистичные, и это весьма меня тревожило; было ясно, что Джону становится все лучше, и если юристы не поторопятся, то он вернется домой раньше, чем я успею воспользоваться его деньгами, чтобы выкупить у нашего кузена права на наследство. Первый отчет доктора Роуза был весьма мрачен. Джон добрался до Бристоля в состоянии наркотического сна и, лишь проснувшись, обнаружил, что его комната заперта, а на окнах решетки. Он прямо-таки обезумел от страха и ярости и проклинал «ту ведьму, что засадила его в эту тюрьму». Он твердил, что эта ведьма, ведьма Широкого Дола, наложила страшные чары на всю свою семью, а его теперь продержит под замком до самой смерти.

Эти речи звучали достаточно безумно, чтобы Джона и впрямь держали взаперти, и я уже надеялась, что он на долгие годы останется в лечебнице доктора Роуза и вдали от Широкого Дола. Однако в последующих отчетах доктора уже появилась надежда на улучшение. Джон явно поправлялся. Он, правда, все еще испытывал определенную тягу к спиртному, но в остальное время был вполне миролюбив и спокоен. Он принимал небольшую дозу настойки опия и ни капли алкоголя. «Я думаю, мы уже можем начинать надеяться», – написал мне доктор Роуз в своем последнем отчете.

Но я отнюдь не собиралась начинать надеяться. Мало того, я начала испытывать страх. Основные события происходили за пределами нашей усадьбы, где мое слово было законом, и я была над этими событиями не властна. Я не могла заставить юристов работать быстрее; я не могла ускорить переговоры с моим кузеном. Я не могла отложить выздоровление Джона. Единственное, что я могла, это писать юристам одно письмо за другим и подгонять их да порой с грустью уверять доктора Роуза, что лучше бы мой муж провел в лечебнице целый год, чем вернулся домой слишком рано и тем нанес своему здоровью невосполнимый ущерб. Кроме того, мне приходилось решать и еще одну весьма трудную задачу – надежно удерживать отца Джона в Эдинбурге. Как только я получила право распоряжаться делами Джона, я сразу же написала его отцу, рассказав ему о болезни сына и заверив, что Джон получает в Бристоле самое лучшее лечение и уход. Ссылаясь на авторитет доктора Роуза, я объяснила старому мистеру МакЭндрю, что посещать Джона никому не разрешается, но как только ему станет лучше, я незамедлительно напишу в Эдинбург и мой свекор сможет навестить своего замечательного и невероятно талантливого сына. Старик пребывал в таком горе и волнении по поводу Джона, что даже ни разу не спросил, как я намерена распоряжаться состоянием его сына, пока тот находится в лечебнице, а сама я, разумеется, ничего на эту тему ему сообщать не стала. Впрочем, если бы он спросил, я ответила бы, что всем этим занимается в данный момент мой брат Гарри, и надеялась, что к тому времени, как Джона выпустят на свободу и он будет готов потребовать свое состояние обратно, от его денег уже ничего не останется. Они уйдут на то, чтобы хозяином Широкого Дола стал бастард, носящий его имя, который навсегда займет свое законное место в том доме, который ему, Джону, ненавистен.

Все это следовало непременно успеть сделать. И я должна была успеть, если, конечно, наши юристы поторопятся и если мой кузен согласится подписать договор и отказаться от прав на Широкий Дол. Однако единственное, что я могла, это терпеливо ждать. А Селия могла только писать Джону письма. Одиннадцать ее писем уже лежали в ящике моего письменного стола – по одному в неделю. Каждый понедельник Селия писала ему небольшое письмо на одной стороне обычного листа почтовой бумаги, считая, видимо, что длинное письмо может его встревожить. И потом, она все еще не была уверена, что он ее простил за то предательство. Ее письма были полны такой нежной и невинной любви, какую могли бы испытывать друг к другу двое детей. Каждое начиналось словами «мой дорогой и любимый брат», а кончалось фразой: «Вы каждый день в моих мыслях, а на ночь я неизменно молюсь о вас», и далее следовала подпись: «Ваша любящая сестра Селия».

А содержание писем было целиком посвящено детям, а также погоде и заверениям в том, что я чувствую себя хорошо. «Беатрис здорова и с каждым днем становится все очаровательней», – писала она. Или: «Вам будет приятно узнать, что Беатрис здорова, но я знаю, как она по Вам тоскует». Я лишь горько усмехалась, читая все это. Письма я снова связала, засунула в потайной ящик и заперла на ключ; ключ я спрятала за одной из книг в своем шкафу и пошла переодеваться к обеду – легким шагом, с сияющими глазами. Я придерживалась своего обещания не огораживать общинные земли, пока не минует самый тяжелый зимний период, и ждала марта, но двое суток ясной, совершенно весенней погоды поколебали мою решимость, и у меня не хватило терпения ждать дольше.