Широты тягот

Сначала янтарь кажется темно-красным. Но если поднять его к солнцу, в нем расцветают оттенки утреннего солнца и коричневые прожилки. Он насыщен пузырьками. Местами его пронизывают трещинки, тончайшие, как паутина. На фоне ясного неба геккончик внутри виден четко и во всех подробностях. Платон представляет себе, что зверек находится в спячке. Голова его и особенно глаза непропорционально велики по сравнению с туловищем. Веки словно бы никогда не открывались. Напрягая зрение, Платон может разглядеть ротик малыша. Вряд ли ему удалось бы оскалить зубы — для этого он слишком крошечный. Его хвостик размером с человеческую ресницу.

Наверное, смола пролилась на геккончика буквально через считаные секунды после того, как он вылупился из яйца. Поэтому он и не боролся за жизнь. У него не было ни единого шанса открыть глаза или рот. Не успевшему ничего увидеть, услышать, почуять и ощутить на вкус, не имеющему никаких воспоминаний, за которые он мог бы уцепиться, этому геккону достались самые блаженные жизнь и смерть, возможные на этой земле.

Каким был мир, гадает Платон, когда родилась эта ящерка? Он читал, что люди появились на нашей планете сравнительно недавно. Значит ли это, что в пору рождения этого малютки ею правили ящеры? Не суждено ли ему было сделаться их царем-философом? Каким станет мир, когда царь-философ наконец откроет глаза, готовый взять на себя бремя правления первобытным будущим?

Изредка, преодолевая высокую вершину или узкий перевал, блуждая среди древних деревьев или застыв на месте, Платон вдруг оказывается в сердцевине нежданного тумана. Плененный облаком в горах или окруженный рябью в долине, как будто весь лес внезапно стал текучим, Платон невольно начинает дрожать. Содрогается все его существо, но виной тому не случайное облако. Платон погружается в грезы. И грезит не только он — вечно грезит весь этот край, где он живет.

Ослепленному сиянием, ему остается только слушать. Он слышит лай, крики и кудахтанье. Ловит мягкую грузную поступь, легкие прикосновения к своей коже. Он парализован чувствами тех, что движутся вокруг него. Он воссоздает их в цвете, в форме и в жизни. Летающие рептилии, медлительные птицы, ходячие растения и черви размером с питона, клыкастые хищники и огромные млекопитающие, которые бредут по мелководью, пытаясь плыть. Точно тростник, он колышется в разбегающихся от них волнах, наслаждаясь их высоким посвистом — любовными песнями, сложенными для него и только для него.

В этих голосах и ощущениях таится предвестие грядущего. Стимулом всей эволюции служит первобытный инстинкт. Тот, что заставил нас отправиться в путешествие по неведомым областям тягот и стремлений, дабы нечаянно обрести по дороге благодать смертности. Этот инстинкт ведет всех нас к первобытному озеру — туда, где можно дрейфовать простейшими одноклеточными в ожидании прекращения самой жизни.

Возможно, к таким прозрениям Платона подталкивают обстоятельства его собственного появления на свет. А может быть, эти истины и привели к тем обстоятельствам.

Он часто ходит курить опиум к своему приятелю-мишми[37], который выращивает мак в укромном уголке долины. Друзья сидят у очага в молчании, вдыхая пары опиума. Стены хижины украшает собранная за много лет коллекция черепов животных — обитателей здешних джунглей. Платон может опознать каждого из них: дикий гаур, леопард, белка-летяга, цивета. Есть среди них и черепа исчезнувших. Кабарга, тигр и носорог в этих краях истреблены браконьерами полностью. Когда-нибудь все они вернутся.

В тюрьме Платона пытали током дважды в день, пока он не потерял счет этим дням. Ему закрывали лицо и затыкали рот окровавленным полотенцем. Для него это была не обычная кровь. Судя по ее вкусу и запаху, она принадлежала им — всем замученным и истребленным.

Смола сочилась из древесной коры в своем собственном темпе, безразличная к скорости перемен вокруг. Чем быстрее менялся ландшафт, тем медленнее — по контрасту — выглядело путешествие смолы к земле. Смола казалась неподвижной, точно камень. Она заключала в плен насекомых, листья, частички земли и пузырьки воздуха — увеличенные останки прошлого в вечно меняющемся настоящем.

Смола нашла себе временную могилу в меловом известняке под слоем почвы. Она пролежала долгие века там, на северной окраине Бирмы — в ту пору острова, окруженного мелкими морями. Постепенно ее, уже в виде янтаря, вытеснило на морское дно. Вода превратила угловатый кусок в полупрозрачное яйцо. Внутри остался только младенец-геккон.

Дремотные течения столкнули янтарь с прибрежного шельфа в океан и повлекли дальше, к общей могиле спор и ракушек, древних истин и новоявленных мертвецов. По соседству с гекконом оказалась ржаво-золотистая спираль престарелого аммонита. Творец своего собственного мира, аммонит блаженно покачивался в водной толще, лелея видения уходящего рая. Ибо Индия уже начала свой путь на север, грозя промежуточному морю гибелью.