Шкатулка сновидений

В Собор Тройственных Ключей меня отвезли в открытом экипаже. К моему изумлению, на улицы высыпали толпы людей, которые приветственно кричали и громко аплодировали. Хотя они выстроились в идеальную линию, время от времени охрана в униформе жестоко отгоняла их. До меня доносились обрывки разговоров:

— Это он! Ох, смотрите, это он!

— … мы с Францем непременно придем на вторую лекцию…

— Говорят, он превратился в буйного лунатика. Сумасшедший, как графские коровы. Но такой сильный, такой отважный! Ура!

— Это чудо!

И совсем лишнее:

— По-моему, в юбке он был гораздо симпатичнее!

Рядом со мной в экипаже восседал граф Вильгельм, увешанный медалями и официальными регалиями, на его голове красовалась нелепая «военная» шляпа с широкими белыми перьями, развевающимися на легком ветру. Напротив сидели доктор Фрейд и Малкович, оба в черных костюмах и при галстуках; костюм Малковича, как и кондукторская униформа, с трудом вмещал его грузное тело. Наклонившись, Малкович почесал свои гениталии.

— Вам обязательно это делать? — спросил я. — Это недостойно!

— А что ты знаешь о достоинстве? — сварливо пробрюзжал кондуктор.

— Малкович, постарайтесь проникнуться духом события, — вмешался доктор Фрейд.

— Да, сэр. Только ради вас, доктор Фрейд.

Его назойливая лесть вызывала у меня тошноту. Доктор Фрейд похлопал меня по колену, подался вперед и прошептал:

— Здесь может быть контора по переписи населения!

— По-моему, это уже не важно.

— Отчего же?

Я пожал плечами.

— Но вы ведь по-прежнему хотите узнать, кто вы такой на самом деле?

Я пожал плечами.

— Не сейчас, доктор Фрейд. Смотрите, мы уже приехали!

По мере приближения к ступеням собора толпа густела и становилась все более возбужденной. В воздух полетели несколько шляп. Зазвонили колокола. Я увидел архиепископа Стайлера, сопровождаемого свитой дьяконов, послушников, мальчиков со свечами, ключников и кадильщиков, выходящих из сумрака за огромными бронзовыми дверями. Архиепископ был облачен в роскошный стихарь [50]

, усеянный крошечными жемчужинами, золотой пояс, манипулу [51], богато расшитую епитрахиль [52]и массивную ризу [53]из золотых и серебряных нитей. На его великолепной митре [54], окруженные розовым камчатным полотном и пурпурным бархатом, красовались Тройственные Ключи. Из инкрустированных драгоценными камнями кадил, которыми с почти геометрическим изяществом помахивали мальчики с соломенными волосами, курились белые облачка фимиама. Я слышал поющий в соборе хор — медленное, протяжное, печально-радостное созвучие, поднимающееся выше и выше, в какие-то эфирные дали, полные благочестия и света. Пение трогало за душу.

Когда мы выбирались из экипажа, граф Вильгельм подтолкнул меня локтем и прошептал:

— Не забудьте, это — Обряд Исцеления, что подразумевает вашу болезнь. Постарайтесь выглядеть больным. В конце службы вы можете вскочить полностью исцеленным, тогда архиепископ объявит новый выходной в память об этом знаменательном событии.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил я. Изнутри собор был наполнен сладкими ароматами, холодным полумраком, золотым мерцанием, пугливым присутствием божественного начала, прячущимся в игре света и тени; из высоких ниш строго глядели вниз раскрашенные святые: Святой Партексус с позолоченным фаллосом, Святой Ромо со слепым львом, Святая Аверина, держащая свои разорванные груди на серебряном блюде; перед пышными усыпальницами мерцали принесенные по обету свечи; над Главным алтарем висела огромная икона с Тройственными Ключами, ее увивал дымок курений амбры, розмарина, кедра и мирта. Легкие дуновения витали в огромном храме, перенося и рассеивая эхо шепота тысяч прихожан. На мраморном полу святилища, инкрустированном ромбами из оникса и порфира, выстроились ряды послушников в роскошных рясах. Хор пел «Созерцай начало конца» и «Трижды благословенная Тройка, Тройственные Ключи», тексты которых, как я позже узнал, сочинил Мартин Мартинсон, дирижер хора. А хор действительно производил впечатление: строгая математическая конструкция, каждый голос, прежде чем стать частью непрерывного канона, постулирует тезис и антитезис, плавно сливающиеся в гармоничном синтезе, который восходит от основной тональности, захватывает все второстепенные, поднимается к острой кульминации на доминанте [55]

— и снова нисходит, успокаивается в размеренном всеобщем минорном шепоте. Или что-то вроде этого.

В ризнице меня ожидали деканы, дьяконы и подьячие, все облаченные в золотые одежды.

Вперед вышел дородный мужчина с красным лицом.

— Ага! — экспансивно воскликнул он. — Я — декан Курмер. А вы, должно быть, Хендрик, наш жертвенный агнец!

— Надеюсь, не буквально!

— Ну, не совсем! Ха, ха! Но вы — центральный объект нашего Обряда Исцеления, верно?

— Очевидно, да, — уклончиво ответил я.

— О, не волнуйтесь, обойдемся без харизматической, пневматической и кататонической ерунды!

— Рад это слышать.