Шляпа Миттерана

Размышления о судьбе подрастающего поколения плавно перетекли в рассуждения о телевидении – источнике всех зол, сатанинском изобретении, в котором, как в зеркале, отражаются все пороки современности. Собравшиеся подвергли суровому осуждению Стефана Колларо и его передачу “Коко-бой”: мало того, что он дебилизирует молодежь, так еще в субботу вечером пригласил в программу – ну, так говорят – самую настоящую стриптизершу! Супруги Ларнье тут же признались, что держат дома телевизор только ради “Апострофа”. Получая ежедневную инъекцию культуры от доброго доктора Пиво, они словно бы сами читали все книги, о которых говорилось в передаче. Поэтому супруга полковника регулярно высказывала свое мнение о том или ином романе, представленном в “Апострофе”, уточняя, если спрашивали, что они этот роман еще не купили, но собираются купить в ближайшее время. Но появление на экране певца Сержа Гензбура – не выпускавший изо рта сигареты и явно накачавшийся пастисом, он обращался к Ги Беару как к какому-то мужику! – возмутило их до глубины души. Они уже хотели выбросить телевизор; к счастью, нахала сменили респектабельные Жан д’Ормессон и Филипп Соллерс, и они передумали. При одном упоминании имени Мишеля Полака гости дружно заверещали; хорошо, что Франсис Буиг недавно избавил Францию от “Права на ответ” – какая все-таки гадость! Юберу и Фредерике де ла Тур было нелегко следить за общей беседой, зато они с гордостью несколько раз повторили, что у них телевизора нет. С яростью, заслуживающей лучшего применения, эта французская семья отстаивала свое право не знать, кто такой Мишель Дюкер, и утверждала, что его имя говорит им не больше, чем имя какого-нибудь индийского математика IV века. Зато они отлично знали, кто такие Мурузи: старинное греческое аристократическое семейство фанариотов, ведущее происхождении из Мурузы, города близ Трапезунда; правда, она не имели понятия, что один из членов этого достославного семейства работает ведущим новостной программы “Тринадцать ноль-ноль”. В кино они тоже никогда не ходили и счастливо жили в своем неподвижном мирке, навсегда застывшем где-то на полпути от Ньепса к Надару[6]. Итог дискуссии на тему телевидения подвел хозяин дома Пьер де Вонуа:

– Чего вы хотите! Когда у власти левые…

– О да! – подхватил Жан-Патрик Терай. – И это далеко не конец! Вот помяните мое слово, Миттран опять выставит свою кандидатуру на следующих выборах!

– Пожалуйста, не надо коверкать его фамилию.

Это сказал Бернар Лавальер. Сказал и допил остатки вина из своего бокала. Когда он поставил его на стол, вокруг воцарилось гробовое молчание. Все смотрели на него.

Миттраном президента называли старые добрые правые – впрочем, скорее ультраправые, хотя сами они в этом ни за что не признались бы. Бернар слышал, как искажают фамилию президента, далеко не в первый раз: в ресторанах Шестого, Шестнадцатого и Восьмого парижских округов это считалось хорошим тоном. Голлисты – со стажем и свежеиспеченные, спокойные члены Союза за французскую демократию, тишайшие сторонники Национального фронта и явные монархисты упорно произносили “Миттран”, глотая одну букву, что служило им своего рода опознавательным знаком. Братство правых охватывало довольно широкие круги – от крутых шишек до маргиналов, и все считали своим долгом укорачивать имя президента. Неожиданное замечание Бернара понизило температуру в столовой сразу на несколько градусов. Курица остыла, абрикосы съежились еще больше, на бокалах засверкал иней. Бернар и сам не мог бы объяснить, что подтолкнуло его к этой выходке. Слова вырвались у него сами собой. Может, во всем были виноваты воспоминания детства, на фоне которых невкусная курица стала и вовсе несъедобной? Или зависть к Жан-Патрику Тераю, в отличие от него сумевшему сохранить родовое имение в Пуату? Или он просто перебрал лишнего? Да вроде нет…

– Я всегда называл его Миттраном и не собираюсь менять своих привычек, Бернар, нравится вам это или не нравится, – ледяным тоном изрек Жан-Патрик Терай. Полковник Ларнье сидел с плотно сжатыми челюстями и смотрел на него взглядом председателя военного трибунала, разбирающего дело о государственной измене.

– Вы что, заделались леваком, дружище? – лукаво поинтересовался Пьер Шатанье.

– Перекинулись в другой лагерь и даже ничего нам не сказали? – прошипела Фредерика де ла Тур.

Бернар почувствовал, как его охватывает неведомое прежде ощущение спокойной уверенности – вдоль позвоночника прокатилась теплая волна. Волна достигла шеи, коснулась головы… На его губах вспыхнула загадочная улыбка.

– В чем именно вы упрекаете Миттерана? – мягко спросил он. – Мы собрались за этим столом, как собирались три, шесть, восемь, десять, даже пятнадцать лет назад. Что изменилось в нашей жизни после десятого мая 1981 года?

Ответом ему было всеобщее молчание.

– Вот видите, – продолжил Бернар. – Ничего. Ничего не изменилось.

– А министры-коммунисты в правительстве? Про них вы забыли? – возмущенно воскликнул Пьер Шатанье.