Шлиман. Как я нашел золото Трои

Шлиман не ошибся в своих прогнозах. В первое же утро, когда он вместе с гостем возвращается в начале пятого с морского купания, их уже ждет группа рабочих. У одного повреждена рука, у другого воспален глаз. Когда вечером рабочие расходятся по своим деревням, они разносят весть о великом исцелителе, и на следующее утро в «Шлиманополисе» — как полушутя-полусерьезно называют деревушку из бараков — собралось уже несколько десятков больных.

Стараясь быть полезным другу, Шлиман даже забывает о раскопках. К счастью, Бюрнуф достаточно квалифицирован. Самому Шлиману приходится исполнять роль переводчика с многих языков и диалектов, на которых говорят в Троаде. Он делает это, не зная усталости, даже когда к собирающимся по утрам, а вскоре и в середине дня, толпам жаждущих исцеления прибавляются еще и посещения на дому больных из окрестных деревень.

Все это представляет для Вирхова большой интерес. Он заодно изучает, как построены дома греков и турок, изучает геологическое строение местности, изучает пеструю смесь народов, в которой представлены даже цыгане, болгары, армяне и персы. Но одно вызывает энергичную ругань и Вирхова, и Шлимана: предписания греческой церкви не только пожирают уйму прекрасного рабочего времени, но зачастую и здоровье людей. Сейчас как раз наступает Пасха, и сорокадневный пост так обессилил греков, что производительность труда с каждым днем падает. Когда же одной женщине, находящейся в последней стадии истощения, Вирхов велит усиленно питаться, она решительно отказывается — церковные заповеди не разрешают ни молока, ни рыбы, ни яиц. Власть священников очень сильна, даже если тот или иной из них завзятый пьяница или содержит трактир и все воскресенье восседает посреди своего заведения, окутанный дымом своего наргиле.

Второй вечный бич Троады — по мнению Вирхова, лихорадка: вся равнина — это болотистая местность, над которой каждый вечер поднимается зловонный туман, а едва наступает лето — тучи комаров. Малярия здесь — господствующая болезнь, даже в деревнях, не лежащих в долине.

В общем, Вирхов весьма доволен своими пациентами. Он очень скоро, как и Шлиман, снискал себе любовь всей равнины. Как только крестьяне заметили, что он собирает цветы, они стали ежедневно прикреплять букетик к его сюртуку. Эти награды нравятся ему и Шлиману куда больше, чем орден Почетного легиона, с которым Бюрнуф никогда не расстается и ради которого даже при тридцатиградусной жаре не снимает сюртука.

Однажды происходит событие, вызывающее много страха. Шлиман, который по обыкновению поехал купаться в одну из бухт Геллеспонта, к обычному времени, то есть к началу рабочего дня, начинающегося с восходом солнца, не вернулся. Только час спустя люди, озабоченно смотревшие вдаль, увидели его белую лошадь. Шлиман, спустившись с седла, хромает и ругается.

— Черт бы побрал эти турецкие мосты, — вскипает он за завтраком, состоящим лишь из чашечки черного кофе. — Я никогда больше не поеду на лошади по такому мосту! Вы помните мост на полпути между Гиссарлыком и Ройтейским мысом? Я обычно выезжаю еще в темноте, и вот сегодня на этом мосту под моей лошадью проваливается камень, — я лечу в заросли кустарника и, конечно, оказываюсь под лошадью. А оба моих охранника неизвестно где запропастились и не слышат моих криков. Я пролежал там битый час, пока они на берегу не потеряли терпения и не отправились меня разыскивать. Нет, нет, — отвергает он вмешательство Вирхова, — ничего не случилось, я перенесу и более сильное сотрясение. Но вот что я вам скажу: если мы в ближайшие дни совершим нашу задуманную поездку в горы Иды, то перед каждым турецким мостом я буду слезать с лошади и переводить ее под уздцы!

Постепенно все больше и больше домов сгоревшего города появляется из недр холма. Но чтобы находить их и впредь, недостаточно копать лишь вдоль ранее обнаруженных остатков стен и надеяться на их продолжение. Надо на месте, еще не тронутом раскопками, попытаться добраться к ним сверху, избегая при этом многих ошибок, совершенных в прежние годы во время отчасти беспорядочных, отчасти слишком торопливых раскопок. При этом условии, может быть, и удастся когда-нибудь точно определить, сколько жилых слоев лежит один над другим.

Кажется, их семь: на глубине шестнадцати метров лежит материк; от шестнадцати до тринадцати с половиной метров — первый доисторический город; от тринадцати с половиной до десяти — второй; от десяти до семи — третий слой, сгоревший город, то есть гомеровский Илион; от семи до четырех — четвертый слой; от четырех до двух — пятый слой; с двух метров — шестой слой, судя по керамике лидийское поселение; а над ним, наконец, слой седьмого города, который не имеет смысла дальше делить, хотя он и объединяет в себе строительные остатки греческой и римской эпох.