Шлиман. Как я нашел золото Трои

С таким же интересом осматривает он остатки древних зданий, разбитые плиты со скульптурными изображениями в стенах деревенских домов и на кладбищах турок, помогает Шлиману расшифровывать фрагменты надписей, накупает, торгуясь, целую горсть монет, которые предлагают иностранцам в каждой деревне. Вирхов, как и его друг, всякий раз со страхом ждет ночи: спать под открытым небом еще слишком холодно, а когда они выбирают в деревне самый чистый дом и, насыпав вокруг целый вал порошка от насекомых и осыпав им себя, словно пирог сахарной пудрой, устраиваются на полу, то клопы все равно сотнями падают на них с потолка.

На дороге среди пустынной местности то и дело попадаются лежащие в траве красивые колонны, рядом ионические и коринфские капители. Дубы широко простирают свою тень над полями и спускаются в ущелье, посреди которого у большого каменного бассейна римской постройки бьет горячий источник.

— Свыше шестидесяти градусов, — говорит Шлиман, вытаскивая свой термометр из клубящейся паром струи.

Вирхов пробует воду из котелка.

— Чуть солоновата и довольно богата железом. Какой бы здесь можно было устроить курорт, а живут здесь лишь вороны и кукушки! Слава богу, что хоть они есть, а то было бы слышно только журчание источника.

— Вот, — Шлиман показывает на склоны, где видны развалины древних купален, — обратите внимание на недавно вырытые ямы. Это искали мраморные плиты, которыми были облицованы стены, чтобы увезти их в свои печи для выжига извести. Через несколько десятилетий во всей Малой Азии не останется ни кусочка мрамора. А теперь постарайтесь представить себе, как все здесь выглядело, прежде чем появились турки с их проклятыми печами!

На следующий день, когда они продолжают свой путь, речь заходит о политике.

— В политике я разбираюсь слабо, — говорит Шлиман. — Гладстон — мой друг и замечательный ученый. Но я не могу понять, как это он своего Гомера предпочел политике, к тому же из рук вон плохой — она, например, совершенно погубит Египет. Я решительно ненавижу его политику, да и вам бы лучше оставить рейхстаг. Неужели всю жизнь надо, как Гладстон и его жена, произносить речи? Это ведь ужасно!

— Возможно, Гладстон делает это и не ради собственного удовольствия или, скажем, тщеславия. Меня, конечно, не это заставило заняться политикой. Может, мне удастся показать вам это на простом примере. Я стал врачом не ради громкого звания или хорошего заработка, а ради того, чтобы помогать моим больным собратьям. Но больным может быть не только отдельный человек, но и весь народ. Чтобы распознать и исцелить недуги народа, я на склоне лет и стал, почти помимо воли, политиком. Возьмите туберкулез. Почему он получил такое широкое распространение? Да потому, что люди плохо живут. А почему они плохо живут? Потому, что политика никуда не годится. О, я бы мог вам привести десятки примеров, назвать симптомы болезни…

— Спасибо, не нужно. Для этого я слишком плохо знаю положение дел в Германии. Вам ведь известно, какие отношения сложились у меня с моим отечеством. Ученую степень я мог получить в Париже или Лондоне, но я сделал это в Ростоке, потому что это моя родина и я тогда еще считал себя немцем и хотел поднести в дар Германии плоды своего труда. А что из этого вышло?

Я предложил шверинскому герцогу для его музея копию найденного мною метопа с изображением Гелиоса — он даже не удостоил меня ответа. Хотел подарить городу Мюнхену музей — мне даже не ответили. Послал Ростокскому университету мою книгу — меня даже не уведомили о ее получении. Я хотел печататься в немецких газетах и научных журналах — мне даже не возвратили моих статей. Но все это мелочи. Главное вы знаете не хуже меня. Где меня, начиная с первых раскопок Трои, больше всего обливали грязью? Всегда в Германии! Нигде, даже в Афинах, меня из зависти так не оплевывали и не изничтожали, как в Германии. Там на мне не оставили и живого места!

Шлиман, охваченный волнением, замолчал и вытер пот с лица.

— Я, дорогой друг, тоже из Германии, — несколько помедлив, отвечает Вирхов, он говорит совсем тихо, словно разговаривает с тяжелобольным. — И даже немецкий профессор. Разумеется, я не намерен брать под защиту тех немецких профессоров и филологов, на которых одно имя Шлиман действует как красная ткань на быка и которые набрасываются на вас независимо оттого, что вы находите или говорите. Но попытайтесь-ка побыть в их шкуре. Возьмем, к примеру, ваше прошлое и представим себе, что в Петербурге вдруг появился у вас конкурент, который бы понимал в индиго, растительном масле или чае больше, чем вы, и уводил бы у вас из-под носа каждую выгодную сделку. Как бы вы реагировали? Радовались бы? Едва ли. Вы бы изо всех сил старались избавиться от него. Не правда ли?

— Да, но не прибегая к бесчестным приемам! Я бы прежде всего выяснил, в чем он меня превосходит, и до тех пор работал бы над собой, пока не преодолел бы своих недостатков и не взял бы над ним верх.