Шлиман. Как я нашел золото Трои

Но ведь есть еще ветка терна со священного хребта Иды, ветка, подаренная ему как привет из Анкерсхагена. Есть сам Вирхов, а теперь, может быть, и молодой Дёрпфельд. На стене старые портреты, а в книге «Илион» короткое, но многозначительное призвание: «Кирки и лопаты, раскопавшие Трою и царские гробницы Микен, были выкованы и отточены в маленькой немецкой деревушке, где я прожил восемь лет своего детства».

Шлиман, отодвинув в сторону книги и бумаги, раскрывает бювар. «Дорогой друг», — начинает он, и тут его перо, обычно столь торопливое, останавливается. Как сказать Вирхову, что клад Приама, которым уже три года в Саут-Кенсингтонском музее восхищаются толпы людей, он хотел бы еще при жизни подарить своей родине — Германии? Из-под пера его медленно выходят слова, с трудом составляются фразы. Они стоят робко и боязливо, словно просители. Как это воспримет его друг? И что скажет Софья? Не почувствует ли она себя глубоко несчастной от того, что клад, который она носила в своей красной шали, клад, который доставил ей столько забот и столько почестей, уйдет в далекую страну, знакомую ей только по кратким пребываниям на курортах?

Но Софья, когда он рассказывает ей о своем плане, соглашается без всяких оговорок и даже укрепляет мужа в его намерении. С обратной же почтой приходит ответ Вирхова — сплошь ликующая благодарность. Получив его письмо, пишет Вирхов, он тут же бросился с ним к министру фон Путткамеру и к рейхсканцлеру. Бисмарк загорелся воодушевлением и высказал желание, дабы великодушный даритель не передумал — ведь его порывистый характер уже достаточно известен, — осыпать его всеми почестями, какие только можно себе представить. Пусть он только напишет, чего он хочет, чем можно доставить ему радость. Ему заранее с величайшей охотой соглашаются дать все, что он пожелает, — потомственное дворянство, самое громкое звание, самый красивый орден.

Шлиман, читая эти строки, лишь посмеивается. Этот узколобый юнкер все еще считает, будто он, Шлиман, торгует индиго! Как Бисмарк плохо его знает, если думает, что может подобными вещами доставить ему радость!

Шлиман отвечает, что всегда отказывался от орденов. Ордена — это ненавистные ему побрякушки. А зачем ему звание? Разве благодаря ему он станет другим, лучшим ученым? Совершит более важные открытия или избавит свои исследования от нападок? Ну, а что касается дворянства, то он думает, что своими работами достаточно себя прославил: имя Шлимана будет жить и тогда, когда никто не будет вспоминать о графах и вельможах, которые ныне считают себя равными богам.

Переписка продолжается долго. В ней участвуют и генеральный директор берлинских музеев Рихард Шёне, и сам министр. Помимо условий относительно безопасности сокровищ, их достойной экспозиции и требования, чтобы собрание всегда сохраняло имя своего основателя и никогда бы не делилось, у Шлимана есть еще одно очень существенное желание. Министр считает совершенно естественным, что коллекция будет преподнесена в дар кайзеру или Германской империи. Но ему приходится услышать, что это ни в коей степени не соответствует намерениям Шлимана. «Не империи, — пишет он в своем окончательном представлении на имя министра, — а немецкому народу дарятся эти сокровища для вечного владения и сохранения в целостности».

В это время Вирхов опять подает голос. Он считает, что нашел способ выразить признательность великодушному исследователю, не подмешивая к чествованию ничего такого, что могло бы как-то обидеть Шлимана или быть ложно истолковано, — надо сделать его почетным гражданином Берлина! До сих пор этого звания были удостоены только Бисмарк и Мольтке.

Шлиман соглашается. Но едва письмо покидает дом, как во всем блеске разыгрывается новое чествование: к воротам подкатывает запряженная четверкой казенная карета, и из нее выходит его превосходительство, императорский посланник в Афинах, господин фон Радовиц. Звеня орденами, он вручает Шлиману собственноручное послание императора, которое, как он подчеркивает, будет сегодня же официально опубликовано в «Рейхсанцайгер» и соответственно перепечатано всеми газетами.

Шлиман с подобающей благодарностью принимает письмо и хочет со своей стороны доставить посланнику удовольствие — полтора часа водит его по своему музею. Потом, расставшись, каждый из них садится за дневник. Один пишет: «Шлиман принял собственноручное послание императора с глубочайшим волнением и благодарностью, но потом ужасно наскучил мне своими старыми горшками». А другой пишет: «С блеском рассуждал о вазах, произвел очень сильное впечатление на Радовица, он меня благодарил, а фокус-покус с письмом на самом деле ни к чему».