Шлиман. Как я нашел золото Трои

И вот они втроем бродят по улицам. Дети Шлимана, идущие следом вместе с матерью и гувернанткой, не находят ничего достопримечательного, кроме замка и окруженных лесами озер. Фюрстенберг кажется им настоящей дырой, которая не идет в сравнение даже со Спартой или Навплионом. Они никак не могут понять, почему низкие домишки и кривые улочки приводят отца в такой восторг.

Следующая остановка в Нойштрелице. Вильгельм Руст, уже десятки лет самый богатый в городе купец, принимает друга и его близких с величайшим радушием. Двадцатилетняя переписка и лишь изредка короткие встречи — разве этого достаточно? Начинается один из тех восхитительных разговоров, которым не бывает конца: «А ты помнишь?..» Но тут кто-то стучит в дверь. На пороге появляется лакей — уж не та ли на нем чуть потертая бархатная ливрея, что носил отец Руста пятьдесят лет назад? Их высочества герцогиня и герцог свидетельствуют господину доктору свое почтение. Не соблаговолит ли господин доктор оказать им честь явиться к чаю?

Особой охоты идти туда Шлиман не имеет: титулованных особ он может видеть каждый день, не то что друга юности. Однако Руст полагает, что отказываться нельзя.

Камергер и фрейлина чуть не падают в обморок, завидя гостя в его светлом летнем костюме в клеточку. Ведь к чаю предписано являться в придворном мундире! Его неуместный наряд можно бы не замечать, но нельзя пропустить мимо ушей слов, которые он произносит, когда герцог с гордостью показывает ему свои античные вазы — ценнейшие экземпляры, хранящиеся в витрине, — и даже разрешает их потрогать.

— Я их уже знаю, — улыбаясь, говорит гость. — Отец моего друга Руста был лакеем вашего батюшки и однажды показал мне их. Вот эта, кстати, — грубая подделка, да и остальные, по большей части, самый дешевый «рыночный товар». Только чернофигурная чаша представляет известную ценность. Но не огорчайтесь, ваше высочество, когда я их впервые увидел, они показались мне райским видением и отчасти способствовали тому, что я не забыл о мечте моего детства. Поэтому, я полагаю, они все же имеют большую ценность, — он осторожно ставит вазы обратно в витрину. — Я рад, что увидел их снова. А теперь прошу прощения — мне еще предстоит кое-что сделать, я хочу узнать, кто жив еще из старых знакомых.

Точно в назначенное время к дому подают экипаж. Шлиман с удовлетворением отмечает, что герцог предоставил ему лучших своих лошадей. Торжественно, как некогда в Петербурге и Москве, восседает кучер. Щелкает бич — и вот они, миновав прямые улицы маленькой столицы, въезжают в зеленый сумрак аллей, — проселочная дорога обсажена высокими каштанами.

Шлиман ни секунды не сидит спокойно. Он смотрит то в одну сторону, то в другую. Тут скоро должна быть деревня, здесь ветряная мельница, там ручей…

Карета, красиво развернувшись, подкатывает к дому. У дверей стоит пастор с женой, детьми и прислугой.

— Добро пожаловать, — говорит он по-французски.

— Со мной ты спокойно можешь говорить на диалекте, — отвечает Шлиман, проворно выскакивает из экипажа и пожимает ему руку. — Ты, дорогой брат, наверное, догадался, что это моя жена и мои дети. Да и твою жену и детей не трудно узнать. Как я рад, дружище, как я рад! Все здесь, как прежде! Только новая солома на крыше, да и беседки перед домом тогда не было.

— Ее мы построили специально для вас, господин доктор, — поясняет тринадцатилетний сын пастора. Но тут ему приходится туго.

— В своем ли ты уме? Почему ты говоришь родному дяде «вы» и «господин доктор»? Нас надо звать: «дядя Генрих» и «тетя Софья», а детей — Андромаха и Агамемнон. Ну, это только сегодня будет казаться тебе столь непривычным. Кстати, дорогой брат, чтобы потом не было никакой путаницы: мне ваши имена не нравятся, мы признаем только древнегреческие. Раз ты по должности проповедник, то будешь зваться Демосфеном. Твоя жена, моя дорогая кузина, как владычица дома, — Гекубой. А это ваша дочь? Значит, Навсикая. Молодой же человек, что хотел величать меня полным титулом, станет, пожалуй, Астианактом. А ты что делаешь на пасторском дворе? — обращается на диалекте к слуге Шлиман.

— Я-то? Хожу за лошадьми, господин.

— Отлично, значит, ты — Беллерофонт. А ты, мило покрасневшая девушка, подойди-ка сюда, хочу разглядеть тебя получше, ты, вероятно, будешь всегда звать нас, когда наступит время, чтобы «к пище готовой потом мы руки свои протянули»? Не так ли? Назовем тебя Цирцеей. Ясно?

Шлиман уже в доме. Взбежав, как мальчишка, по широкой лестнице наверх, он кричит: