Шпион в Юрском периоде

— Голо Хан — физик. Родился в Пакистане, работал в нашей стране. Весьма перспективный специалист, причастный к некоторым важным секретным разработкам. Его исчезновение вызвало шум. Представители спецслужб опасаются появления физика в тех странах, которые традиционно противопоставляют себя мировому сообществу. Памела Фитц — журналистка. Убита в отеле “Харе” два года тому назад. Именно она копала дело Голо Хана. Правда, кое‑кто склонен говорить о самоубийстве.

Доктор Хэссоп удовлетворенно кивнул.

— Мат Курлен. — Я вспомнил. — О нем много писали. Лингвист, занимался жаргонами. Какая‑то бредовая идея построения всемирного языка, понятного даже для идиотов. Если я не ошибаюсь, покончил с собой. А о Соле Бертье, — ухмыльнулся я, — слышал каждый. “Самый оригинальный и самый мрачный философ двадцатого века”, — процитировал я. — С его работами связана волна студенческих самоубийств, прокатившаяся по югу страны. Сол Бертье любил жестокие эксперименты. Он часто находился не в ладах с общепризнанной моралью. “Я работаю на многие весьма почтенные фирмы, — опять процитировал я. — Если их не смущает моральная сторона моей работы, то почему она должна смущать меня”.

Погиб, упав за борт собственной яхты в море. Архив Сола Бертье опечатан.

— Сауд Сауд — социолог, внештатный сотрудник ООН, — вспомнил Джек Берримен. — Не думаю, что это его настоящее имя. Был замешан в крупном политическом скандале, разразившемся после провала некоей миротворческой акции в Африке. Исчез прямо из своего кабинета. С ним исчезли некоторые весьма щекотливые документы. Не удивлюсь, если он процветает где‑нибудь на Ближнем Востоке.

— Убит, — хмыкнул шеф. Похоже, ему надоел импровизированный экзамен. — Хватит с них, Хэссоп. Скирли Дайсона они все равно не знают.

— Тоже физик? — спросил я.

— Сапожник, — ухмыльнулся шеф. — В прошлом, конечно. В юности. А в зрелые годы — основатель религиозной секты, обосновавшейся в горном Перу. Обладал невероятным даром внушения. Не исключено, что в своих экспериментах опирался на философские работы Сола Бертье.

— Убит?

— Точно.

— А Месснер? Вы называли его имя. Кто это?

— Пока не важно. — Доктор Хэссоп недовольно воззрился на Джека. — Что, по–вашему, объединяет столь разных людей?

— Смерть, — быстро сказал я.

— В самую точку, Эл.

— И, наверное, судьба работ.

— Опять в самую точку, — удовлетворенно кивнул доктор Хэссоп. — Наброски будущих книг, специальные статьи, физические расчеты, дневники, письма, рукописи — чаще всего они пропадали вместе с авторами. Я тщательно проанализировал судьбу упомянутых людей. Некто или нечто, я не берусь пока это определять, в один прекрасный момент выходит на наших героев. Как правило, каждый из них способен своими работами оказать явственное влияние на формирование тех или иных вариантов будущего нашей цивилизации. Звучит слишком торжественно, но соответствует истине.

— Судьбы наших героев как‑то распределены во времени? Они не связаны, скажем, только с последними тремя годами?

— Нет, Эл. Цепочка растянута во времени и уходит в будущее.

— Вы хотите сказать, — быстро сказал я, — что цепочка жертв не обрывается на наших героях?

— Боюсь, ты прав, — удрученно заметил доктор Хэссоп. — Боюсь, старый Беллингер может продолжить цепочку. У меня есть серьезные основания так думать.

3

Беллингер ничем не походил на знаменитого человека.

Утонув в низком кресле, он часами смотрел на плывущие в небе облака, часами созерцал запущенный сад. Свисты, шорохи, звон цикад — он был тихим центром этого кипящего мира. За день он выпивал семь–восемь чашек кофе — колоссальное количество для его возраста. Я мог протирать пыль, греметь чашками — он не замечал меня. Но так же неожиданно он мог разразиться бурным монологом, ни к кому, собственно, не обращенным. Он мог вспомнить Джона Стейнбека и обругать его. За его слишком выраженные социалистические взгляды. Очень обидчиво вспоминал Говарда Фаста, зато любил Уильяма Сарояна и Клауса Манна. Никогда нельзя было угадать, о ком он заговорит, еще труднее было понять — зачем ему нужны эти монологи? Может, он проверял меня? Или ждал какого‑то отклика? Ни в кабинете, ни в спальнях, ни в гостиной виллы я не нашел телевизора или приемника. Мой личный транзистор Беллингер разбил в первый день. Айрон Пайпс, сказал он мне раздраженно, я не потерплю в доме ничего чужого. И добавил, впадая в первый по счету монолог: Уильям Сароян обожал радиоболтовню, только вряд ли это пошло ему на пользу…

Два просторных этажа — что он годами делал в большом запущенном доме?

Он ведь даже в сад не спускался, предпочитал кресло, поставленное на веранде.