Штабная сука

Сегодня был очень веселый день: свернули постель Сили. Их отделение «палило» вражеские машины в лесу. Ну, а в одном комендачовском шестьдесят шестом «газоне» оказалась целая куча ребят, не дураков подраться. Дело оказалось жарким. Силю убили монтировкой. В голову. Так бедняге черепушку разворотило, что я его даже, когда привезли в батальон, не узнал.

А весело мне потому, что убили сержанта Силина, а не рядового Тьщнюка. Что-то последнее время веселюсь по самым нездоровым поводам: ранило кого-то, искалечило — ништяк, убило — вообще балдеж. Только бы не меня. И чувствую, так уж близко стерва хромая подобралась, что только успевай пригибаться, чтобы под косичку ее легирсь-ванную не угодить. Глядь только — того срезало, этого, еще одного, еще. А ты ныряешь, как на ринге, уходишь, уворачиваешься. И нормально. Только блоки ставить не вздумай — ей твои блоки мимо кассы, она тебя вместе с блоками схавает.

Теперь-то я понимаю, что хромая не просто гулена какая — так, иногда в окошко заглянет и завеялась себе дальше. Вовсе нет. Она как… как Новый год. Неотвратимая. Знаете, как тридцать первого декабря по телику: сначала курантами Петропавловск-Камчатский захлестывает, потом Владивосток, Хабаровск, потом уже нас, Красноярск, ну а потом перехлестнуло и хлынуло волной пьяной по Сибири, через Урал, на запад… Вот так и смерть. Волной. Не поймешь, откуда взялась, только накатывает все ближе, ближе, по колено, по пояс, по горло, а где-то высоко, так что солнца уже не видать, гребень навис королевской коброй, и понимаешь, что пора сушить весла…

А Силя козел был педальный. Вот. Никогда его не любил, не уважал. Лосем безрогим жил, чмырем умер. Ладно, когда в настоящем деле пулю словил, — более по-лосиному и умереть невозможно. А так, под монтировкой, от руки какого-то придурка-мазутчика…

В общем, весело мне. Хожу целый день хихикаю, что дебил из дурки, бормочу дурным шепотом: «Бойся монтировок, сынок…», требую от Оскала, чтоб каску на дело напялил, на всякий пожарный, хотя, честно говоря, его башню и бронебойный брать обломится — разные весовые категории…

А хотите честно? Замолодил я, залепил горбатого. Не скатали Силину постель на самом деле. Потому что спим мы на деревянных настилах без постелей. Ха-ха. А постель его скатается только тогда, когда в казарму вернемся. Хотя Силя, по правде, может подождать. Куда ему уже торопиться, верно?..

Ночью вышли на дело. За Чикоем, там, где мертвый лес, стоят пехотные батальоны улан-удинского мехполка. Такие, блин, говнюки: разбили себе палаточки, печечки полевые поставили, дизельки, лампочки навесили, что у себя дома, и живут, в хер не дуют. Ну, а мы, конечно, тут как тут. Должность у нас такая: быть там, где в хер не дуют. Чтоб дули.

Подкрались тихохонько. Сняли часового. Хлопанули мордой об сосну в качестве пожелания «спокойной ночи, малыши» и положили — молчаливого и безоружного — под дизелем. Если повезет и быстро придет в себя — выживет, если не повезет — замерзнет: минус десять — не шутка. Его проблемы. Как говорится, в кругу друзей таблом не щелкай.

Потом разбились по палаткам. Я заглянул в свою. Обычная картина. На полатях — битком, под полатями, на голой земле — еще больше: Прямо каша дробь-16, а не рота. «Печник» — какой-то чмошник в обгоревшей шапке — сломался перед буржуйкой. Храп. Кашель. Вонь. Не хватает только одной мелочи. Но ее мы обеспечим — для этого-то мы и здесь. Кидаю под буржуйку шашку «черемухи», жутко мечтая о том, чтобы это была «лимонка». Но, к сожалению, это только «черемуха».

Первым поднимает голову кто-то на полатях, вопросительно матерится хриплым со сна голосом, пихает «печника» сапогом. Потом подрывается второй, третий. «Черемушный» дым затягивает палатку. И тут начинается дурдом. Вся толпа вскакивает и, совершенно не соображая, что случилось, рвет к выходу. Под полатями мечутся чмыри. Все чего-то орут, хрипят, надрывно кашляют, пытаясь прочистить полные отравы легкие. Полати проваливаются, придурки на них падают на чмырей внизу, кто-то вопит уже от боли, толпа сшибает буржуйку, и огонь выпрыгивает на брезент. Они топчут друг друга, гарцуют по головам, по телам, спотыкаются, падают, а по ним гарцуют следующие. Кто-то первый, запнувшись, падает со своим дурацким автоматом на выходе, прямо у меня перед носом, и тут же исчезает под кучей обезумевших уродов, споткнувшихся об него. Они уже воют по-звериному, лупят один другого прикладами, режут штык-ножами, дубасят поленьями, пытаясь прорваться к выходу. Я отхожу на шаг, чтобы самому не надышаться «черемухой», и только пинаю и отшвыриваю назад, обратно, тех, кто уже вроде бы начинает выбираться наружу. Поваритесь-ка там еще, ребятки. Вам это на пользу.

Потом они срывают палатку с кольев и пытаются пронырнуть между деревянным коробом и брезентом. Но ребята моего отделения во главе с Оскалом ловят их на приклады и возвращают обратно.

Я мельком озираюсь. У других палаток творится то же самое. Если мы не выпустим людей из палаток хотя бы еще полминуты, мы просто уничтожим целый пехотный батальон.