Штабная сука

Спускаемся в низину. Идем мимо рядов пустых могил. Это не кладбище, нет. Просто летний лагерь мазутной пехоты. Их всегда летом, на учениях, выгоняют в поле и заставляют рыть вот такие могилы на двоих. А потом они в них живут неделями. Прямо на голой земле. Я бы так, наверное, не смог. Но вот сейчас, посмотрев вблизи на эти ямы, кажется, начинаю лучше понимать эту чернопогонную братию. Нам легче: мы — лучшие, гвардия. К нам и отношение другое. Нас в ямах не поселят. А значит, мы как бы на постаменте, понимаете? У нас гордость есть. Вот попал ты в ДШБ, и тебе вместе с беретом и АКСУ выдается порция гордости — смотри, не замарай! А они — мазута. Плохой ты, хороший — но раз в пилотке, значит говно. Им и замарывать-то нечего. Отношение — как ко второму сорту, с первого же дня. Это ж армия, здесь всегда по одежке встречают! Нас берегут, холят, а ими вечно все дырки вонючие затыкают. Блин, до меня только сейчас дошло: это, наверное, страшно и тяжело — быть вторым сортом. Всегда. С самого начала и до конца. Только потому, что у тебя погоны не того цвета. Он, может, парнишка покруче меня в двадцать восемь раз, но с частью не подфартило — и все, труба. Говно.

Переваливаем еще через одну сопку. Останавливаемся. Все, привал. Давно пора: километров тридцать мы уже сегодня отмахали. Духи — устало, как мухи сонные — собирают все, что горит, разводят костер. Открываем коробки с сухпаем. Обедаем. Потом — два часа на отдых.

До вечера пройдем еще километров десять-пятнадцать, расстелим на земле брезент, укроемся плащ-палатками да и переспим ночь. А завтра к обеду будем уже в районе учений. Там — палатки, печки-буржуйки, полевые кухни, движки. Там — комфорт.

Там — война. Учебная, конечно, но для нас это не очень важно. Это у мазуты — учения с бестолковой беготней за бээмпэшками. Атаки на противника, которого нет. А у нас будет все как на самом деле. Это я знаю наверняка.

На больших осенних учениях наш корпус всегда воюет против 115-й улан-удинской дивизии. Так уж повелось. Нашему батальону противостоит точно такой же батальон из Улан-Удэ. А значит, точно так же, как мы — там, они здесь будут делать всякие диверсионные гадости. И тут уж главное — кто больше гадостей сделает. Этакий конкурс на самого большого западлиста. Думаю, мы этот конкурс выиграем. Таких западлистов, как у нас, надо еще поискать.

Только бы не облажаться. Только бы не облажаться. Только бы не потерять лицо. Этого никак нельзя. Можно все. Дать волю рукам. Устроить маленький фейерверк. Даже — тихо-тихо — шлепнуть кого-нибудь в темном уголке, лишь бы без палива, как несчастный случай. Только бы не облажаться! А что есть лажа на учениях? Невыполнение поставленной задачи. Все понятно? Исполняйте, товарищи солдаты.

Первым облажался Обдолбыш. Их взвод бросили куда-то аж за Двухголовую сопку — по ночному делу пошугать часовых улан-удинского инженерно-саперного батальона. Те — не пехота, от передовой далеко стоят, таблом щелкают. А раз в тылу, то, стало быть, бдительность у них упорно стремится к нулю. Не наказать — грех.

Наказали саперов все. Кроме Обдолбыша. Завели его офицеры в ротную палатку (как был, в маскхалате, только маску камуфляжную снял), поставили в центре, где возле буржуйки захваченные автоматы свалили кучей, потом построили роту. Слово, как всегда, взял Мерин.

— Посмотрите на этого ублюдка, ребята! — обратился он к строю. — Опять! Опять он чмыронулся в деле. Не десантник — баба какая-то… Прямо не знаю, что с тобой делать, Каманин. Толку с тебя как с козла молока. Хорошо хоть в плен не попал…

— Да что случилось-то, товарищ капитан? — спросил кто-то из строя.

— Что случилось? — ротный — злой, что цепной пес — прошелся по палатке, резко обернулся к Обдолбышу. — А вот пусть этот урод сам объяснит…

— А чего тут объяснять, — замялся Обдолбыш. — И объяснять-то здесь нечего…

Видно, неудобно ему, труба, но глаза не бегают, не шугается, а так, растерян немного.

— …Да понимаете, мужики… ну не смог я… Рука на того придурка не поднялась…

— Ты дело говори, не виляй! — орет как всегда пьяный Майков.

— Я и говорю… Их же в караул для мебели ставят — без патронов. Просто потому, что положено. Я на него вышел, а он пятится от меня, автоматом незаряженным трясет и бормочет: мол, стой, ни с места, стрелять буду… Дурак, говорю, че ж ты гонишь, я же знаю, что у тебя «калаш» не заряжен. И рукой за ствол — цап! А он — по всему еще солобон зеленый — спиной к дереву прилип, дрожит, а на глазах слезы. Браток, лепечет, не надо, мол, не забирай автомат, хочешь, лучше забей до полусмерти. Только не забирай. А то приказ, мол, вышел, кто личное оружие профукает, тому — с ходу дизель светит…

— Ну, и дальше чего?

— Я замахиваюсь, а он еще рожу свою подставляет, бей, мол, не стремайся. Потом отщелкивает со ствола штык-нож и сует мне в руку. Дескать, если уж так хочешь забрать «калаш», так пырни посильнее, может, меньше срок дадут…

— Короче, Каманин… — надвигается на него Мерин.