Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества

– Хорошо бы так, Миша, – согласился Толстой. – Может быть, молебен организовать?

– Вряд ли получится. – Младший лейтенант посмотрел в сторону крохотной православной церквушки, занятой батальонным священником отцом Михаилом и примкнувшим к нему ксендзом Станиславом. – Да и зачем людей перед делом тревожить?

Федор Иванович проследил за взглядом Нечихаева и с некоторым беспокойством заметил:

– Не прибил бы батюшка своего оппонента. Пойти посмотреть?

– Бросьте, сами как-нибудь разберутся. Да и нужно ли армии вмешиваться в межконфессионные отношения? Без приказа, я имею в виду.

– Наверное, ты прав, – согласился Толстой. – Но все равно стоит проверить.

Командир батальона напрасно беспокоился: священники вовсе не собирались устраивать религиозные диспуты, плавно переходящие в рукоприкладство, а предпочли более взаимовыгодные отношения. Открытая бутылка слабенького анжуйского вина так и осталась стоять позабытой, а изумительные по вкусу кровяные колбаски, принесенные деревенским попом отцом Иваном, совсем остыли – увлеченным ученой беседой святым отцам не до выпивки и закуски.

– Смотри, Станислав! – Батюшка крутанул в руке трофейную драгунскую саблю и поднес ее к самому носу ксендза: – Видишь, как выщерблена? Вот, друг мой! А ты во сколько ее расценил? Извини, Стас, но первая же инспекция из Священного Синода нас с тобой взгреет за нанесенный государевой казне урон. Тем более что мы видим?

– Саблю.

– Дрянь мы видим, отец Станислав, а не саблю. Жалкая подделка военного времени, которая годится только на переплавку, но никак не в качестве оружия. Такие вещи, любезный друг мой, оцениваются исключительно по весу. Какие три рубля? Восемь копеек в лучшем случае!

– Но что нам тогда останется, Миша? – воскликнул отчаявшийся ксендз. – Пушку тоже забраковал…

– И пушка дрянная, – кивнул батюшка. – Она вообще австрийской работы, а не французской!

– Ну и что?

– Как это «что»? Единственное, чем могут похвалиться в Австрии, это музыкой, но никак не артиллерией. Сто рублей.

– Пятьсот, тем более в комплекте с зарядными ящиками.

– Побойся Бога, Станислав!

– Там одной бронзы на двести пудов.

– Уговорил – двести пятьдесят, и ни копейкой больше.

– Четыреста! Ты бы видел, как ее защищали! Аки львы рыкающие!

– Хоть крокодилы! Триста, и это последнее слово!

– По рукам! – согласился отец Станислав, поначалу не рассчитывавший сторговаться и на половину озвученной суммы. – Но государеву долю платишь сам.

– Договорились! – Отец Михаил достал внушающий почтение размерами кошелек и уточнил: – Золотом возьмешь или ассигнациями?

– Давай золотом и серебром пополам – мои шляхтичи бумаге не доверяют.

– Дикие люди.

– Но храбрые.

– Этого не отнять. – Отец Михаил выложил на стол горку монет. – Пересчитывать будешь?

– Зачем?

– Правильно, Господь все видит!

Православный священник ксендзу понравился, причем сразу. Было в нем что-то такое, очень располагающее к себе. А уж как он вел дела! Это просто песня, слушать которую хочется вновь и вновь! Удивительное сочетание беспокойства за состояние императорской казны и трогательная забота о благосостоянии партизан настолько органично сочетались в характере отца Михаила, что оставалось только позавидовать душевным достоинствам батюшки. Нет, определенно в православии есть особая притягательность, недоступная пониманию находящихся под влиянием Святого Папежа[15] католикам.

– Отец Михаил, – ксендз спрятал деньги в карман и воспрянул духом, – а как посмотрит ваш Священный Синод на прошение скромного… хм… меня то есть, в лоно, так сказать?

– Сугубо отрицательно!

– Почему?

– Стас, а оно тебе надо?

– Но есть же разница между десятью процентами налога и двадцатью пятью?

– Есть! Но пойми, мы не собираемся приходить с огнем и мечом… Нет, в отношении французов это, разумеется, произойдет. Но…

– Всегда возникают эти «но», когда в России заходит разговор о поляках. Скажи, Михаил, вы считаете нас неполноценным народом?

– Честно?

– Да, честно ответь.

– Твои подозрения беспочвенны и не имеют под собой никакой основы, отец Станислав. Но, согласись, зависимость от Ватикана накладывает определенный отпечаток.

– Римский Папа…

– А что Папа? Сколько у Римского Папы дивизий?[16]

Ксендз в растерянности не нашел слов и потянулся за бутылкой, но его поползновение на половине пути было решительно пресечено твердой рукой собеседника:

– Господь дает нам свободу воли, но не одобряет ее слабость. Слабоволие суть грех! С этого дня ни капли вина, и так до самой победы! Нельзя же давать послабление страстям, Стас.

Отец Станислав тяжело вздохнул и оставил попытки вернуть утраченное душевное равновесие проверенным способом. Хотя причины, вернее поводы, имелись в превеликом множестве.