Штрафбат Павла Первого: Штрафбат Его Императорского Величества. Спецназ Его Величества. Диверсанты Его Величества. Заградотряд Его Величества

Мощно бабахнуло и окуталось дымом первое орудие, скорее всего гаубица, за ней затявкали четырехфунтовки. Семь пушек прямой наводкой на узкой дороге… Картечь визжит, только пролетая рядом на поле боя, а чуть в стороне, откуда наблюдали Толстой с Лопухиным, ее не слышно, все сливается в сплошной рев, заглушающий иные звуки. Все звуки, включая ржание умирающих лошадей и человеческие крики. Ничего не видно, но они есть, эти убитые и раненые. Не могут не быть. Вот за фашинами перед батареей возник кто-то в кунтуше и шапке с фазаньим пером… исчез… Появился другой… пропал.

– Давай, Ваня! – Отдача толкнула капитана в плечо, и человек в синем мундире упал лицом в зарядный ящик. – Дава-а-а-й!

– Даю, чего уж… – Старший лейтенант взял на мушку спину размахивающего саблей офицера и мягко потянул спусковой крючок. – Готов, собака!

Теперь рукоятку затвора на себя, повернуть вниз… Чавкнула упавшая в воду дымящаяся гильза… поднимать некогда… Воткнуть следующий патрон… Выстрел. Опять зарядить. Выстрел.

– Ванька, справа!

Тело разворачивается само, независимо от команд головы. Застывшее удивление на лице бегущего с поля неаполитанца. Выстрел. Кивер с желтым ромбиком вместо кокарды покатился по траве, подпрыгнул на кочке и упал в свободное от тины и камышей оконце. Закачался… этакий корабль спокойствия среди житейских бурь. Кстати, а почему фуражир побежал не к артиллеристам, где сложены ружья[17], а в болото?

Ага, вот и причина: рубка уже на самой батарее, и французам ничего не светит. Вообще ничего, так как польское ополчение не в состоянии кормить пленных. Просто не берут и, будучи частными лицами, не несут за это никакой ответственности. Из свалки вылетел пан Пшемоцкий на вороном жеребце – саблей машет картинно, весь в чужой крови, хоть сейчас переноси его на батальное полотно…

– Убью! – Сшибая с ног улепетывающих от поляка неаполитанцев, капитан бросился к шляхетскому предводителю. – Расстреляю!

Не добежал, помешали мокроступы. Толстой упал, выставив винтовку, а рука потянулась за патроном. Старший лейтенант навалился на командира:

– Федор, ты сдурел?

– Я сдурел? – Толстой повернул искаженное злобой лицо. – Он сколько народу под картечью положил?

– Своих?

– Нет, твою мать, обезьян заморских!

Шесть часов спустя

– Имею ли я видеть перед собой пана Сигизмунда Пшемоцкого герба Радом?

Гордый и надувшийся от осознания собственной доблести предводитель ополчения повернулся к младшему лейтенанту Нечихаеву, по важности случая надевшему извлеченные из походного мешка награды:

– Михаил Касьянович, зачем такая официальность? Сегодня празднуем замечательную победу!

Мишка остался невозмутим:

– Вы арестованы, господин Пшемоцкий.

– Я?

Громкий стук выпавшего из руки стакана.

– Извольте сдать оружие. Ну?

Лязг винтовочных затворов.

– Да, конечно… В чем меня обвиняют?

– Вам объяснят. Позже. И не здесь.

Глава 7

Два всадника неторопливо ехали по лесной дороге. И правда, куда торопиться? Ведь это не Санкт-Петербург с его стремительным течением столичной жизни и не Париж с вечным желанием успеть вкусить все запретные плоды и понадкусывать плоды разрешенные. На войне хочется растянуть вдруг выпавшее мирное мгновение до бесконечности, потому что не так уж часто оно случается.

Серая белка, сидящая на ветке у самой обочины, сердито зацокала. То ли на самом деле возмущается появлением непрошеных гостей, то ли требует пошлину. Один из всадников, молодой, но бородатый, рассмеялся и достал из кармана ржаной сухарик.

– Держи, попрошайка!

Зверек выхватил угощение прямо из рук и скрылся в густой кроне. Наверное, решил съесть втихаря, чтобы не делиться с соплеменниками. Или, наоборот, в гнездо детишкам понес?

– Балуете вы их, Денис Васильевич, – покачал головой второй путник, пряча улыбку в роскошные, опускающиеся чуть ли не на грудь усы. – Сейчас весь лес сюда сбежится.

– А не жалко, пан Сигизмунд. – Бородач поискал взглядом следующую потешную мордочку и бросил сухарь в кусты, где сразу же послышалось шуршание. – Все же божьи твари, не какие-то там французы приблудные. Нешто своим сухую корочку пожалеем?

Белки больше не попадались, и некоторое время всадники сохраняли молчание. О чем говорить, когда вокруг такая красота? Начало осени, бабье лето… Еще птички поют вовсю, солнце светит настолько пронзительно и ярко, что окружающая природа кажется чуть нереальной, будто сошедшей с холста гениального живописца. Паутинки летают неторопливо, собираясь на лесных полянах в затейливые хороводы, дятлы стучат где-то вдали, грязные босые ноги с объеденными пальцами из-под елки выглядывают… Тьфу, испортили идиллию!

Нет, определенно у крестьян Смоленской губернии отсутствует чувство прекрасного. Ну убили француза, эка невидаль, так хоть подальше от дороги оттащить можно? Учит, учит их государь Павел Петрович грамоте, культуре и политесу, школы в каждой деревне открывает, да не в коня корм оказывается. Как были пеньки пеньками, оглоблей опоясанные, такими и остались. А ведь человек – это звучит гордо!