Штрафбат

— Еще противнее, дорогой мой, когда брюхо от голоду подводит.

В немецком блиндаже штрафники нашли шнапс, глотали прямо из граненых бутылок. Один пил, другой нетерпеливо тянул бутылку.

— Ну, хватит, хватит, обопьешься…

— Слабоват шнапсик. Вроде бражки недоспевшей.

— А вино и вовсе как газировка. — Штрафник отшвырнул бутылку с длинным узким горлом, сплюнул. — Чую, пронесет с него…

— А ты шнапсиком запей — в самый раз будет.

— Гляди, одеколон! Они че, тоже его пьют?

— На себя льют, для гигиены.

— Ну а мы в себя не побрезгуем. — Штрафник открутил колпачок и, задрав голову, стал вытряхивать в широко открытый рот содержимое флакона.

Раненых было много, в бою их наспех перевязывали грязным тряпьем, обрывками нижних рубах. А в блиндаже обнаружили целую аптечку, и уже один штрафник бинтовал голову другому, бормотал:

— Видал, какие у них индивидуальные пакеты — заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…

— Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и — ка-ак брызнет!

Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей — складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.

— Во живут, сволочи, в тепле, при мясе и хлебушке! И шнапсом запивают — так-то чего не воевать, так-то воевать за милую душу…

В блиндаж ввалились еще несколько человек:

— Гляди, водку пьют, во шустрые какие!

— Хоть глоточек-то оставьте, аники-воины!

— Слышь, а гармонист наш живой или убили?

— А тебе на что?

— А щас спел бы! — штрафник улыбался, глаза пьяно блестели. — От души спел бы!

В штабе дивизии Лыков нетерпеливо спрашивал радиста:

— Что там штрафники? Молчат?

— Молчат, товарищ генерал.

— Вызывайте! — Лыков закурил папиросу, глядя на карту, испещренную красными стрелками.

— Лебедь! Лебедь! — монотонно повторял радист.

В блиндаж вошли начштаба полковник Телятников и майор НКВД Харченко.

— Через семь минут пойдут батальоны Белянова, — сказал Телятников.

— Твердохлебов молчит что-то, — ответил генерал Лыков.

— Заградотряд только что расстрелял группу штрафников, — сказал майор Харченко. — В тыл бежали, сволочи.

— И много? — спросил генерал.

— Больше полсотни подлецов, — ответил Харченко.

— И всех расстреляли?

— Всех.

— Может, это раненые были? — спросил Лыков.

— Были там и раненые, ну и что? — почти с вызовом ответил майор НКВД. — Есть приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина — ни шагу назад. А с них спрос втройне! Они уже раз на присягу наплевали! А многие так вообще — враги народа! Или закоренелые уголовники, или с пятьдесят восьмой статьей в обнимку! Так что, с таким народом церемонии разводить прикажете? — Майор перевел дыхание, добавил спокойнее: — Я знаю, товарищ генерал, вы считаете мои действия неоправданно жестокими.

— Считаю, — быстро вставил генерал.

— Я действую в полном соответствии с приказом наркома НКВД товарища Берии.

Стало тихо, и в этой тишине особенно громко прозвучал радостный голос радиста:

— Товарищ генерал! Лебедь на проводе!

Лыков стремительно прошел в угол блиндажа, схватил трубку:

— Лебедь, ты?

— Я. Поставленная задача выполнена. Мы на их позициях. Две атаки отбили. Большие потери… очень большие…

— Держаться до последнего! — отчеканил генерал Лыков. — Ты слышишь меня? До последнего!

Частая пулеметная стрельба докатилась до блиндажа, потом далекие разрывы гранат.

— Беляновцы пошли, — сказал начштаба Иван Иваныч Телятников.

Лыков бросая трубку, подошел к столу, взглянул на карту, проговорил:

— За беляновцами пойдут танки… Можно сказать, штрафники свое дело сделали.

Бой кипел теперь справа, в полукилометре от позиций, которые занимали штрафники.

Штрафники прислушивались к бою, переговаривались и таскали трупы немцев и своих, складывая их за окопами в две большие кучи. И получалось, что немецкая куча во много раз меньше, чем наша. Тела складывали уже по четвертому ряду, а мертвых все продолжали подносить.

— Сколько наших-то, считаете?

— Со счета сбились. Кажись, за вторую сотню перевалило.

— А на минах сколько подорвались?

— Еще сотни полторы — две…

— А фашистов?

— Да вот девяносто второго принесли.

— Во как воюем, мать ее за ногу! — выругался похоронщик.

— Так и воюем, — спокойно отвечал ему напарник. — Тут братскую могилу копать — пупок развяжется…

— Закопаем, куды торопиться-то?

С десяток штрафников курили самокрутки, пыхали дымом и задумчиво смотрели на штабеля тел, опершись на лопаты. Рядом лежали самодельные носилки — две тонкие березки и кусок брезента или плащ-палатка между ними. Многие убитые немцы были раздеты догола.

— Слышь, фрицев тоже, что ли, закапывать будем? — вдруг спросил один.

— На хрен они сдались — корячиться яму копать, — зло ответил другой. — На свежем воздухе полежат, не прокиснут.

— Не по-людски как-то… — вздохнул первый.

— Только вот эту пургу гнать нам не надо, понял? — разъярился второй. — Откуда ты взялся, такой сердобольный? С того света?

— Дурной ты, Гриша, — вздохнул первый. — Дурной и не лечишься.

— Да ты давно больной на всю голову!