Шутить и говорить я начала одновременно

В моем случае помогла жара. Жара наступила ещё в конце весны. Бытом, как я уже говорила, Силезия, её промышленный регион. Из школы я возвращалась потная, взопревшая, вся разукрашенная тёмными пятнами и потёками, и сразу же лезла под душ. Тёплой водой смывала с себя жирную сажу, грязь и пот, а потом для охлаждения окатывалась холодной. Одно удовольствие! Вечером процедура повторялась. И я настолько привыкла к холодным обливаниям, что без них уже не представляла купанья и дня не могла прожить. Лет пять обливалась холодной водой, тем самым исправляя идиотское воспитание в детстве с вечным кутаньем и перегревами. С тех пор до сегодняшнего дня я болела всего три раза, раз и навсегда избавившись от гриппов, ангин и простуд. Случалось мне жестоко страдать от холода — и не заболеть.

А моя мать в это же время умудрилась сделать нечто совершенно противоположное. Как я уже не раз упоминала, она чрезвычайно любила мороженое и могла есть его в чудовищных количествах. С Люциной и одним знакомым они отправились в кафе. Мать, естественно, потребовала мороженого. Люпина принялась заказывать ей порции одну за другой, наконец взбунтовалась и заявила, что не намерена разоряться из-за непомерных аппетитов сестры. Тогда мороженое для матери стал заказывать знакомый. Не могу понять, ведь взрослые же люди, как могли допустить такое? У всех троих случилось умственное затмение? Или просто было интересно, сколько мать в состоянии съесть? Наконец она угомонилась, почувствовав жуткую боль в горле. Воспалились миндалины и гайморова полость. Хроническое воспаление тянулось за матерью всю жизнь. Никогда больше она уже не могла есть мороженого.

( Позже, когда мы уже жили в Варшаве…)

Позже, когда мы уже жили в Варшаве, я неоднократно бывала у Люпины, оставшейся в Силезии. Поселилась она в Катовицах, в сорок пятом, и занялась культурой. Много времени отдавала она общественной работе с молодёжью, занималась журналистикой, работала в редакции Польского радио.

Как известно, на Возвращённых землях Польское радио начиналось с нуля, и условия работы на нем были чрезвычайно примитивными. Многие передачи не записывались на плёнку, шли прямо в эфир, например, трансляции всевозможных праздников и важных государственных мероприятий. Это приводило нередко к весьма забавным эффектам. Вот один из них. Головой ручаюсь, то, о чем сейчас расскажу, — чистая правда.

Открывая один из первых «Маршей мира», высокий партийный деятель произнёс в микрофон на местном диалекте польского:

— Граждане и гражданки! Товарищи и товарки! Вы отправляетесь в этот осенний поход в честь Тадеуша Костюшки, который вместе с советской армией побил гитлеровского гада в битве под Грюнвальдом! [19]

Многие, в том числе и Люцина, по свежим следам записали текст выступления, и я его столько раз повторяла знакомым, что до сих пор помню дословно.

Или вот ещё. Заканчивая первомайское выступление, оратор взволнованно воскликнул:

— А теперь разрешите мне провозгласить здравицу…

И из микрофона сначала оглушительно разнеслось над площадью:

— Бе-е-е!

А потом не менее оглушительная ругань предыдущего оратора:

— Пошла прочь, холера! Вон отсюда!

Легко догадаться, что к микрофону получила доступ одна из овец, пасшихся поблизости.

В Бытоме во время предвыборной камлании огромную витрину аптеки на центральной площади украсили три портрета кандидатов: Гомулки, Циранкевича и Осубки-Моравского. А под ними осталась на виду красочная аптечная надпись крупными буквами: СВЕЖИЕ ПИЯВКИ. Весь город сбегался посмотреть на необычное зрелище. Правда, аптеку на следующий же день прикрыли, а её владельца увели в наручниках. А ведь он не нарочно остроумничал, просто портреты государственных деятелей опирались на бутыли со свежими пиявками, и подпись рекламировала их, а вовсе не уважаемых кандидатов. Пиявки сочли недостаточно декоративными, прикрыли портретами, а о подписи просто забыли. Чем же виноват владелец аптеки?

Другим зрелищным моментом в Бытоме, не столь рискованным политически, был бриллиант, выставленный в витрине ювелирного магазина. Опять же весь город сбегался любоваться на него, и я тоже. Бриллиант лежал на чёрном бархате. Не знаю, сколько уж в нем было каратов, но в диаметре он достигал не меньше сантиметра, а возможно, и больше. Стоил он полмиллиона злотых. Не знаю, на что сбегались смотреть: на драгоценность или бешеную цену.