Сибирский фронтир

Оладьин повёл нас к верфям. Они выделялись хаотичным нагромождением досок, жердей, редких здесь мощных стволов, предназначенных очевидно на мачты, сараев, навесов, скелетов недостроенных кораблей. Вытоптанную до твёрдости бетона землю покрывал толстый слой сучьев, коры и стружки, не разобранных ещё населением на растопку. Если на материке промышленники разбросали плотбища по мелким речушкам, то здесь сосредоточили всё в одном месте, и поэтому казалось, что масштабы камчатского кораблестроения далеко превосходят охотские. Всюду строились или исправлялись корабли – большей частью примитивные шитики или речные баты с наращенными для морских переходов бортами, – но один почти готовый галиот заставил нас остановиться. Он выглядел настоящим красавцем, белым лебедем среди стайки гадких утят. Размерами и совершенством линий корабль как минимум не уступал нашему "Онисиму".

При всём гигантском размахе, картине явно недоставало жизни. Верфи стояли, словно кто–то отключил рубильник, питающий энергией огромное предприятие, и распустил по домам рабочих. Лишь где–то в глубине этого лабиринта изредка постукивали топоры, шлёпались доски, переругивались вполсилы люди. Посмотрев с некоторой ревностью на корабль–красавец, мы направились туда.

Возле одного из шитиков Оладьин отыскал нужного человека. Тот распоряжался небольшой артелью из полудюжины плотников. Правая рука у мастера висела плетью, зато левой он ловко раздавал подзатыльники подчинённым.

– Чекмазов, бывший зверобой, – сообщил Василий. – Вместе с ним не раз вдоль камчатского берега ходили, бобра добывали. Руку покалечил на промыслах, когда за моржом на север пошли. Теперь вот плотничает. Чинит корабли, латает острог, рубит дома. Церковь новую тоже с его помощью ставили.

Заметив Оладьина, мастер спрыгнул с низенького борта. Подошёл, обнял нашего спутника здоровой рукой. Тот что–то шепнул товарищу на ухо.

– Не думал, что так скоро вернёшься, – сказал корабельщик.

– Деридуб здесь? – спросил Оладьин.

– Давно уж не видел. Ещё весной ушёл на заимку. Там вместе с Катькой и живёт, – ответил Чекмазов и весело крикнул парням. – Кончай работу, варначье семя!

Кажется, он и сам рад был поскорее убраться отсюда, но народ проявил куда больший энтузиазм. Мы и словом не успели перекинуться с мастером, а его артельщики уже исчезли. После ухода единственной бригады верфи вымерли окончательно.

– Кому оно надо? – жаловался по дороге Чекмазов. – Бобра у наших берегов почти не осталось, на Кроноцком мысе выбили всё, а к островам дальним не каждый пойдёт. Тут ведь арифметика простая – на жизнь с камчадалов или коряков собрать легче, чем головой на промыслах рисковать. Мне вон Кочмарёв "Троицу" заказал достроить, а что там достраивать, перестраивать нужно. За год уже и доска рассохлась, перешивать надо. Корабль бы в том году закончить, но средств не хватило у Кочмарёва. А теперь на переделку, опять не хватить.

– А этот красавец, чей будет? – показал Окунев на давешний корабль. – На нём, пожалуй, можно и к островам пойти.

– Никифорова кораблик, – охотно пояснил Чекмазов и повернулся к Оладьину. – Да ты помнишь его, он в прошлом году ещё хотел промыслами заняться.

– Помню, – кивнул зверобой. – Меня Петька Шишкин к ним зазывал.

– Хороший мужик Никифоров, – одобрительно произнёс мастер. – Сам торговал, сам корабль строил, сам и промышлять думал. Кораблик–то вышел хоть куда, да вот будет ли толк. Замахнулся Ваня на рубль, а ударил на пятак. Тоже средств не достаёт на оснастку. Промедлит ещё с год, и пойдут починки...

Сведения о бедственном экономическом положении здешних промышленников я намотал на ус. Пожалуй, тут можно потаскать карасиков.

Изба корабельщика стояла возле самой реки, немного выше верфей по течению. Дворик выглядел куда скромнее многих окрестных хозяйств, но отличался необыкновенной опрятностью. Причина такой исключительности открылась нам в доме. Молодая камчадалка, сидя на лавке, перебирала охапку крапивы. Ей помогала девчушка лет шести, а рядом пацанёнок чуть постарше мастерил что–то из обломка доски. Эдакая семейная идиллия, недоступная большинству пионеров.

Я заметил, с какой тоской Окунев посмотрел на домашний уют в доме приятеля и только теперь понял, что смущало меня в пейзажах камчатских городков. Здесь почти не встречались старушки, стайки которых собираются в любой деревеньке империи. Вообще женщины были редкостью. Казаки в отсутствие священников привыкли иметь жён держимых, которых забирали, порой по принуждению из туземных становищ. Дикарку, потерявшую молодость или попросту надоевшую всегда можно было отправить обратно в племя, а то и вовсе перевести в холопки. Удобно. Неудивительно, что когда церковь нагоняла первопроходцев, те не спешил менять привычки. Так и брали наложниц, отмахиваясь от увещеваний докучливых попов. Однако и настоящего семейного уюта мало кто из пионеров изведал. Оттого городки больше напоминали вахтовые посёлки каких–нибудь нефтяников или старателей. С той лишь разницей, что у большинства населения вахта длилась целую жизнь.