Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве

В написанных Словцовым в 1821 г. инструкциях визитатору Сибирских училищ цели народного образования в Сибири определены так: «Паче же всего водворить и укоренить в сей стране домашнее просвещение, просвещение наших праотцев, основанное на учении Христа Спасителя <…> и тем заградить вход в сей отдаленной край света разрушительному духу лжеименнаго западно-европейскаго просвещения»87. Несмотря на то, что эти слова были написаны в середине «десятилетия Библейского общества», Словцов вовсе не собирался подобным определением лить воду на мельницу своего начальника М.Л. Магницкого. В «Прогулках вокруг Тобольска», опубликованных более десятка лет спустя, он повторяет это же определение и помещает Библейское общество во вполне респектабельное окружение: «Человечество, относительно к высшему духовному просвещению, совершает великий эллипс, бывая по временам то в апогее, то в перигее. Ныне вы несетесь к большому эксцентрицитету, но и опять будете в перигее, подобно тем возвратам, какие случались при Ное, Моисее, Давиде, в благодатное время Евангелия, во время Библейских обществ»88.

В контексте жестоких реалий повседневной жизни в Российской империи просвещение было, согласно воззрениям Словцова и Калашникова, тем, что государство должно было предложить своим подданным, а они должны были воспринять. Н. Булич одобрил бы их обоих, утверждая в 1887 г.:

«Если наука и высшее образование в нашем отечестве, со времени великого дела Петрова, составляют историческую необходимость пробужденной и развивающейся жизни, то даже до самых последних годов нельзя утверждать, чтобы стремление к ним было свободным актом самого общества. В главе всех научных и образовательных учреждений России должна быть поставлена необходимо державная воля. Она пробуждает дремлющие общественные силы, она указывает цели, она и требует высшего научного образования от подданных для целей своих, государственных»89.

Их самоотождествление с имперской государственностью было обусловлено реалиями российской действительности, которая была сурова сама по себе и, кроме того, регламентировалась целым рядом социальных и культурных иерархий90

. Эти последние выстраивали перед лицом Словцова и Калашникова своеобразного «Другого», по отношению к которому оба автора конструировали свою концепцию просвещения и, как следствие, определяли в своих текстах принадлежность к «звездной группе», слиться с которой они стремились.

Оба подчеркнуто дистанцировались от того, что в иерархии имперской службы было как выше, так и ниже их собственного статуса. Так, Словцов часто жаловался на пороки светского общества, в особенности на карточные игры и «вольнодумство». Он внушал Калашникову, что человеку лучше держаться от них подальше, а начинать день следует с чтения Евангелия, нежели с обрызгивания себя одеколоном в духе тех самых «светских людей»91. В свою очередь, Калашников на первых порах гордился своим вхождением в сообщество русских писателей, однако быстро разочаровался. «Это уже не собрание умных и просвещенных людей – писал он Словцову в 1838 г. – но подлейший рынок торговцев»92. Словцов соглашался. После прочтения неблагожелательной для Калашникова рецензии Н.А. Полевого на роман «Камчадалка» Словцов адресовал своему другу утешительные слова: «Он показался мне несправедливым и колким, но чего ожидать от души

мещанской (курсив наш. – М.С.)?»93

. Один из первых вопросов, который он задал Калашникову по приезде последнего в Петербург в 1823 г., заключался в том, насколько государственные службы столицы изобилуют «людьми просвещенными, по крайне мере учившимися в высших учебных, или по полам с подьячими»94. Позднее, раздраженный промедлением в получении нужной ему копии архивного документа из Санкт-Петербурга, Словцов писал своему корреспонденту: «Дайте подъячему за переписку 50 и даже 100 р. Пусть он и пьется и напьется!»95