Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве

Однако, как отметил К.В. Анисимов, «локальный патриотизм (Словцова. – М.С.) носил, скорее всего, стихийный, индивидуально-психологический характер»73. Причина такого положения вещей заключалась в том что, по мнению Словцова, сибирская история – это история распространения цивилизующего начала, исходящего от государства с его последовательной практикой законотворчества, распространением в далеких землях просвещения и проповедью христианства. Таким образом, Словцов уверен, что сибирская история «выходит из пелен самозабвения»

74 только после разгрома ханства Кучума. «Вся ваша Россиа и наша Сибирь по XIX столетие», – утверждает он, – были миром, созданным Петром Великим и Екатериной II: если первый «разлучил между тьмой и светом», то вторая создала «Русского по образу и подобию человека»75. Именно сопричастность судьбе империи сообщает целостность судьбе и самой Сибири: «в стране, зарождающейся из многочисленных зародышей, хотя зародыши сии и не были еще мыслящи, не радостно ли, – писал он, – предусматривать сложение будущей съединенной жизни, жизни небывалой»76

. И хотя Словцов упоминал о «колониальном» предназначении Сибири в составе империи (в экономическом смысле), всё же эта тема звучит в его наследии сравнительно глухо. Как и многочисленные чиновники европейских трансконтинентальных империй, он верил в то, что потенциальные успехи просвещения в составе имперского государства превысят ту цену, которую должны заплатить за них местные жители. Это определило главную идейную установку его двухтомного «Исторического обозрения», в котором сибирская история определена как «добавка» к русской77.

Калашников, заслуживший посмертную известность своими «Записками иркутского жителя», которые предоставили историкам многочисленные свидетельства очевидца о правлении в Иркутске гражданского губернатора Николая Трескина, своим современникам был более знаком как автор исторических романов78. С гордостью он заявлял, что был первым сибирским романистом и создавал свои произведения с целью «познакомить моих читателей с Сибирью»

79. Стремясь к этой цели, фабулу своих романов Калашников основывал на истории молодой пары героев-любовников, разлученных злым роком друг с другом. Развитие событий в соответствии с данным сценарием было способно, как ему казалось, максимально достоверно познакомить читателей русских столиц с жизнью в Сибири. И хотя Калашников часто романтизирует сибирскую природу, тем не менее он подчеркнуто следует словцовскому воззрению на историю края, которое на самом деле очень отличалось от недавно прозвучавшего предположения, что Сибирь под его пером превращается в «пленника» центральной власти, бросающей ее на произвол судьбы80. Напротив того, подобно Словцову, Калашников видит в Сибири объект просветительского воздействия и заботы со стороны престола. В письме к Словцову он специально подчеркнул, что в романе «Камчадалка» (1833) он хотел «показать вред излишней власти вдали от

(курсив наш. – М.С.) Престола»81, а вовсе не поражение имперской политики по отношению к Сибири в целом. Именно престол видится ему способом устранения сибирских бед.

Словцов и Калашников были теми, кого можно назвать сибиряками на службе империи. Вполне справедливо видеть в них предтеч областнической тенденции и локального патриотизма, но если мы зададимся вопросом, кем они считали себя сами, мы увидим, что самоотождествление с империей будет играть несравненно более существенную роль в структуре их идентичности. Идея антрополога Виктора Тёрнера о «звездной группе» может послужить продуктивным способом решения этой проблемы: