Сила обстоятельств

Этой зимой я вновь углубилась в область, которую давно забросила: музыку. Я возвращалась в прошлое, меня интересовала любая музыка. Свободные минуты я проводила у проигрывателя. Два-три вечера в неделю я располагалась на диване со стаканом виски и в течение трех-четырех часов слушала музыку. Такое и теперь еще часто случается. Музыка приобрела для меня гораздо большее значение, чем в любой другой период моей жизни. Я задавалась вопросом – почему? Главная причина, безусловно, материальная: существование долгоиграющих пластинок, качество записей. Прежними пластинками трудно было пользоваться; прослушивание слишком дробилось, чтобы можно было сосредоточиться и наслаждаться музыкой. Ныне остановки почти всегда совпадают с естественным делением на части и соответствуют ритму внимания. Издано огромное количество произведений, что позволяет составлять богатые и разнообразные программы. Да и обстоятельства тоже сыграли свою роль: я почти не хожу больше ни в кино, ни в театр, сижу дома; разумеется, я могла бы читать, но когда наступает вечер, словами я бываю сыта по горло. Я устала от мира, в котором живу и который опять нахожу в книгах. Романы изобретают другой мир, но похожий на этот и, как правило, более пресный. Музыка переносит меня в иную сферу, где царит необходимость и чья субстанция – звук – физически приятна мне. Это мир невинности – по крайней мере до XIX столетия, – потому что там отсутствует человек. Когда я слушаю Лассо или Перголези, самого понятия зла не существует: это дает отдохновение. И потом в музыке я была в значительной степени невежественна. Она давала мне то, чего другие искусства дать уже не могли: потрясение открытия великих произведений, еще неведомых мне. Я научилась лучше понимать музыкантов, которых уже любила. Мои книги стоят в беспорядке на полках, они ни о чем не говорят мне; зато я люблю смотреть на строгие или радостные, разноцветные конверты пластинок, скрывающие под своим глянцем смятение и гармонию. Именно благодаря музыке в эти последние годы искусство так глубоко вошло в мою жизнь, дав мне возможность испытать сильные чувства, познать его мощь и правду, а также пределы и обман.

* * *

Часто, гуляя по воскресеньям с Сартром по набережным за Пантеоном, в Менильмонтане, мы сетовали на то, что возраст притупил нашу любознательность, а ведь нам предлагали грандиозные путешествия. Оказавшись проездом в Париже, Франки, директор самой крупной кубинской газеты «Революсьон», пришел ко мне с несколькими друзьями, один из которых говорил по-французски. С черными усами и волосами, чрезвычайно испанского вида, этот человек убежденно заявил, что наш долг собственными глазами увидеть революцию на марше. Мы с большой симпатией относились к Фиделю Кастро, и тем не менее предложение Франки, с которым Сартр тоже встретился, оставило нас почти равнодушными. Бразильцы приглашали нас приехать в их страну следующим летом, и мы отреагировали не лучше. «Я спрашиваю себя, – сказал мне Сартр, – не усталость ли наших тел останавливает нас скорее, чем моральная усталость». Такое объяснение казалось ему более правдивым и более оптимистичным, нежели другое, и безусловно, боязнь, как бы он не переутомился, обуздывала мои желания. Была и другая причина нашей апатии: Алжирская война заслоняла нам горизонт. Однако остальной мир существовал, и нам не следовало терять к нему интерес. Франки говорил правильно: кубинский опыт касался и нас.

Когда в середине февраля мы полетели туда, отношения между Кубой и США были напряженными, американский посол отбыл в Вашингтон. Испанский посол тоже покинул Гавану после того, как мертвецки пьяный ворвался на телевидение, которое, по его словам, оскорбляло Франко. Связи Кубы с Советским Союзом укреплялись: Микояна только что принял Кастро. Это было прекрасное февральское утро, я смотрела, как подо мной разворачивается точный рисунок и простые краски географической карты;

Жиронда атласов несла свои мутные воды от Бордо до зеленеющего океана; снег покрывал Пиренеи, слегка наклоненные к уже весеннему морю; и совсем близко – Мадрид, до сего дня такой далекий. Сартр, не ступавший в этот город вот уже тридцать лет, встретился с ним без радости. В три часа пополудни все магазины были закрыты, шел дождь, редкие прохожие показались Сартру хмурыми и плохо одетыми. «Нет ни малейшего желания воображать, что у этих людей в голове», – сказал он в кафе на Гран Виа, где мы пили мансанилью. На следующий день в Прадо он снова увидел картины Гойи и Веласкеса.

И мы направились в Гавану. В самолете мы с трудом разбирали статьи в кубинских газетах, и я временами дремала. А проснувшись, увидела совершенно новое море, острова, затем берег и зеленую долину, где росли пальмы.

Суматоха приезда: не прошедшая боль в висках, шум в ушах и внезапно палящее солнце, букеты, комплименты, вопросы со всех сторон («Что вы думаете о кубинской революции?» – спросил Сартра один журналист. «Я приехал узнать это», – отвечал Сартр) и вовсе незнакомые лица.