Сила обстоятельств: Мемуары

Я понемногу читала. «Страстная неделя» Арагона навела на меня почти такую же скуку, как «Доктор Живаго»; усвоив его целенаправленность и оценив мастерство, я не вижу причин вникать до конца в эту прилежную аллегорию. Мне больше нравился голос Арагона, прямой и без прикрас, каким его слышишь иногда в «Неоконченном романе», в «Эльзе»; он трогал меня, когда писал о своей молодости и своих иллюзиях, о своих мечтах, о тщете славы, о жизни, которая проходит и убивает вас. «Зази», завоевавшей признание широкого круга читателей, я предпочитала другие книги Кено. Зато я с радостью погружалась в жизненную содержательность «Лолиты». Набоков со смущающим юмором оспаривал ясные логические обоснования секса, эмоций, личности, столь необходимые организованному миру. Несмотря на претенциозную неуклюжесть пролога и финальный спад, история меня захватила. Ружмон, который бестолково рассуждает о Европе, но совсем неплохо о сексе, расхвалил Набокова за то, что он изобрел новый лик любви-проклятия.

Обычно я читала во второй половине дня, перед тем как начать работать. Вечером в постели мне случалось пролистать один из тех романов, что присылали издательства; как правило, минут через десять я выключала свет. Но однажды не выключила. Книга принадлежала перу неизвестного мне автора и начиналась без блеска. Благоразумная девочка встречает неуравновешенного мальчика, она спасает его от самоубийства, и они полюбили друг друга: это банально, но таковым не оказалось. Их любовь, двусмысленная, приводящая в смущение, ставила под вопрос саму любовь. Наивная девочка говорила как многоопытная женщина, причем таким тоном, таким голосом, которые, несмотря на некоторые колебания, не отпускали меня до последней страницы. Это редкое удовольствие — неожиданно быть покоренной книгой, о которой никто еще не говорил. Кристиана Рошфор: кто это? Об этом я узнала чуть позже, когда суждение читателей совпало с моим.

В Париже показали полную версию «Ивана Грозного». Первая часть была немного напыщенной; вторая, разнузданная, лирическая, эпическая, вдохновенная, превосходила, быть может, все, что я когда-либо видела на экране. В сентябре 1946 года Центральный комитет осудил фильм, Эйзенштейн написал Сталину, тот принял его и присутствовал на показе в зале Кремля. Лицо Сталина оставалось бесстрастным, рассказывал нам Эренбург, он ушел, не сказав ни слова. Эйзенштейн получил разрешение снимать третью часть, которую хотел соединить со второй, но он был уже очень болен и через два года умер.

Где-то в мае Ланзманн повел меня как-то вечером в «Олимпию» на репетицию Жозефины Бейкер. В урезанных декорациях актеры в городских костюмах соседствовали с другими, полуобнаженными, в античных одеяниях. Мне доставили удовольствие и этот беспорядок, и суета технического персонала, и недовольство руководителей, и необычные результаты, получавшиеся от соединения пышных ухищрений с плоской повседневностью. Но, вспоминая Жозефину моей юности, я повторяла стихи Арагона: «Что миновало? Жизнь…» Она держалась героически, невольно вызывая уважение, но мне тем более казалось непристойным смотреть на нее. На ее лице я видела зло, подтачивающее и мое собственное.

Незадолго до этого — ровно через десять лет после того, как врачи сказали ему: «Вам осталось жить всего десять лет», — от раздражения и сердечного приступа во время частного показа фильма «Я приду плюнуть на ваши могилы» умер Борис Виан. Придя к Сартру вскоре после полудня и раскрыв «Монд», я узнала эту новость. В последний раз я видела Виана в «Труа Боде». Мы выпили по стаканчику, он совсем не изменился со времени первого нашего разговора. Я относилась к нему с большой любовью. А между тем лишь через несколько дней, увидев в «Матче» снимок с накрытыми тканью носилками, я осознала: ведь под тканью — Виан. И поняла: раз ничто во мне не возмущалось, то это потому, что сама я уже свыклась с собственной смертью.

Мы с Сартром провели месяц в Риме. Ему стало лучше, он хорошо себя чувствовал. Первый акт пьесы «Затворники Альтоны» он переделал и написал следующие картины, которые мне очень понравились. Как-то вечером он дал мне рукопись последнего акта, который я прочитала на маленькой площади Святого Евстахия: собрался семейный совет, чтобы судить Франца; каждый объяснял свою точку зрения, мы снова возвращались к Зудерману. Когда какое-то произведение Сартра разочаровывает, сначала я пытаюсь винить себя и раздражаюсь все больше, если оно убеждает меня в моей правоте. У меня было очень скверное настроение, когда Сартр присоединился ко мне, и я сказала ему о своем разочаровании. Он не слишком расстроился. Сначала он намеревался показать встречу отца и сына наедине и сам толком не знал, почему отказался от этого. Он вернулся к первоначальному варианту, и на сей раз сцена показалась мне лучшей в пьесе, которую я ставила выше всех прежних его пьес.