Сила обстоятельств: Мемуары

Ольга почти выздоровела, она опять с успехом стала появляться на сцене и, вопреки советам врача, желала как можно скорее снова сыграть Электру. Эрмантье, поставивший «Мух» в Ниме, хотел показать их в театре «Вьё Колом-бье»; таким образом, все как будто улаживалось. На самом деле — нет. Эрмантье намеревался перевоплотиться в Дюл-лена, однако он не умел руководить актерами, не чувствовал текста, декорации и костюмы выбрал ужасные, словом, исполнение было скверным. Ольга не восстановилась до конца: дыхание, голос изменяли ей. Сартр, поглощенный пьесой «Дьявол и Господь Бог», редко присутствовал на репетициях. На генеральной я ощущала беспокойство, и не без оснований: публика нашла спектакль отвратительным. Это не имело бы значения, если бы провал не заставил Ольгу отказаться от театра, в то время как ее вина заключалась лишь в том, что она вернулась туда слишком рано.

Чтобы закончить пьесу, Сартру требовалось спокойствие. Мне захотелось снова встать на лыжи, и Бост поехал с нами в Орон. Ослепленная белизной, обожженная солнцем, я лежала в шезлонге, обретая ощущение давнего-предавнего счастья. Когда в пять часов, оглушенная воздухом и ароматом гор, я входила к себе в комнату, Сартр писал, окутанный пеленой дыма, прочно обосновавшись в Германии XVI века; мне с трудом удавалось вытащить его на улицу.

Пьер Брассёр, желавший поговорить с Сартром о своей роли, приехал провести в окрестностях несколько дней; он уже не был похож на молодого человека, который в «Набережной туманов» так талантливо получал пощечины; со своей бородой он казался воплощением мощной стати рейтара и чудачества Гёца. С искорками беспокойного лукавства в глазах Брассёр рассказывал истории о знаменитых людях, с которыми был знаком, восхитительно изображая их. Его жену Лину я часто видела в баре «Пон-Руаяль» еще в ту пору, когда она была одинокой пианисткой, а ее черные волосы струились по плечам; теперь она оставила пианино и отрезала свои волосы, но по-прежнему была все такой же красивой. Симона Беррьо, рассчитывавшая поставить в мае пьесу «Дьявол и Господь Бог», волновалась: «Да что с ним? Он не может больше писать?» В таинственных интонациях ее голоса звучали намеки на то, что Сартр подхватил дурную болезнь; ей мнилось, что способность писать — это естественная секреция, и если силы писателя иссякают, то это как с дойной коровой: не в порядке что-то в организме. Впрочем, она была вправе беспокоиться. После возвращения Сартра в Париж начались репетиции, а последние картины все еще не были написаны.

Пьеса уже длилась дольше, чем положено нормальному спектаклю. Симона Беррьо, пребывавшая в полной растерянности, умоляла Сартра завершить ее в двадцать реплик и требовала огромных купюр, Сартр уверял, что когда она блуждает по театру, то ее пальцы машинально имитируют движения ножниц; она просила всех близких Сартру людей оказать на него давление, согласился один лишь Ко: его вмешательство воспринято было очень плохо. Жана Ко поддержал Брассёр, потому что роль превышала возможности его памяти. При написании каждого слова Сартр знал, что первой заботой директрисы и главного исполнителя будет заставить автора вычеркнуть это слово. Десятая картина давалась Сартру с трудом, хотя он придумал ее чуть ли не раньше всех остальных. Какова бы ни была сила обвинительной речи Генриха против Гёца, сцена казалась дидактичной; она сразу ожила и воспламенилась, когда перед озадаченным Генрихом сам Гёц со страстью стал обвинять себя. Сартр принес рукопись в театр. «Я тотчас отдам ее печатать», — сказала Симона Беррьо. Проходя мимо ее ложи, Ко заметил Анри Жансона, которого она спрятала там, отдав ему текст Сартра: она не доверяла ни Сартру, ни своему собственному суждению. Жансон успокоил ее.

Во всех этих спорах Жуве участия не принимал: практически он был уже мертв; зная, что со своим больным сердцем он почти наверняка обречен, в первый день поста Жуве сфотографировался за принесением великого покаяния. Он терпеть не мог богохульства Сартра. Приложив большой палец правой руки к пульсу на левой и устремив глаза на часы, Жуве делал вид, будто отмеряет по минутам сцены, и пропускал их без единого замечания.

Зато актеры обнадеживали нас. В первом акте Брассёр являл ошеломляющего Гёца; к несчастью, во второй части он играл двуличного лгуна, в то время как Гёц в своей безумной гордыне искренне отвергает обманное Добро. Вилар действительно был Генрихом: однажды мы видели, как он, остановив такси, отодвинулся, дабы первым пропустить в машину своего дьявола. Казарес, Мария Оливье, Шоффар — почти все исполнители были превосходны. Декорации Ла-бисса показались мне чересчур реалистичными. И Сартр не смог добиться, чтобы испачкали или порвали слишком красивые костюмы, выполненные Шиапарелли.