Сила обстоятельств: Мемуары

Я не задавалась подобными вопросами до разговора, который состоялся у нас с Камю. «Вы задумывались над тем, что будет с вами, когда сюда придут русские?» — спросил он Сартра. «А вы что, собираетесь уехать?» — сказал в ответ Сартр. «Я буду делать то же, что делал во время немецкой оккупации». Идею «вооруженного тайного сопротивления» выдвинул не кто иной, как Лустоно-Лако, кагуляр[33]

, но мы давно уже не вели откровенных разговоров с Камю, его сразу же охватывал гнев или, по крайней мере, горячность. Сартр лишь заметил, что никогда не согласится сражаться против пролетариата. «Не надо превращать пролетариат в нечто мистическое», — парировал Камю и стал упрекать французских рабочих в безразличии по отношению к советским лагерям. «Им и без Сибири забот хватает», — возразил Сартр. «Пусть так, — сказал Камю, — и все-таки: орденом Почетного легиона я бы их не наградил!» Странные слова: Камю, как и Сартр, отказался от ордена Почетного легиона, который в 1945 году друзья у власти хотели им дать. Мы чувствовали себя очень далекими от него. Тем не менее он с искренней теплотой уговаривал Сартра: «Уезжайте. Если вы останетесь, они отнимут у вас не только жизнь, но и честь. Вы умрете в ссылке, а они скажут, что вы живы, что вы призываете к отказу от национальных интересов, к смирению, к предательству, и им поверят». Я была потрясена и в последующие дни обдумывала доводы Камю. Возможно, Сартра не тронут, при условии что он будет молчать; но произойдут вещи — мы не имели больше права сомневаться в этом, — с которыми он не станет мириться молча, а ведь известно, какую судьбу готовил Сталин для непокорных интеллектуалов. Во время одного обеда у «Липпа» я спросила Мерло-Понти, что он рассчитывает делать: он не собирался уезжать. А Сюзу повернулась к Сартру: «Вы разочаруете многих людей, если уедете, — сказала она то ли простодушно, то ли провоцируя. — От вас ожидают самоубийства». В другой день Стефан умолял Сартра: «В любом случае, Сартр, обещайте, что вы никогда не признаете их!» Столь героические перспективы мне совсем не нравились, и я вновь и вновь возвращалась к разговору о возможной оккупации. О союзе с фашистами против французских рабочих не могло быть и речи; принять все — тоже нельзя, а открытое сопротивление равносильно самоубийству. Сартр слушал меня, насупившись; мысль об изгнании он отвергал начисто. Олгрен, убежденный теперь, что какая-нибудь безрассудная выходка Макартура может развязать войну, приглашал нас в Миллер. Однако никогда мы не питали столь сильной ненависти к Америке, как в ту пору. В августе Сартр был смущен — меньше, чем Мерло-Понти, и все-таки — тем обстоятельством, что северные корейцы первыми пересекли границу и что коммунистическая пресса отрицала это. Потом мы узнали, что они попали в западню; Макар-тур хотел этого конфликта, надеясь воспользоваться им, чтобы отдать Китай на милость китайскому лобби, а с другой стороны, феодалы Юга имели виды на промышленность Севера. Охота на человека, обстрелы, прочесывания: американские военные вели не менее жестокую расистскую войну, чем наши войска в Индокитае. Словом, если мы надумаем уехать, то нам подойдет только какая-нибудь нейтральная страна, решили мы. «Закончить свои дни в Бразилии, как Стефан Цвейг, вы только представьте себе!» — говорил Сартр. Он был убежден, что, даже выбирая изгнание из лучших побуждений, человек теряет свое место на земле и никогда уже не обретет его полностью. А мы к тому же собирались бежать от режима, который, несмотря ни на что, воплощал собой социализм! Мы оказались по одну сторону с людьми правых взглядов, хотя они-то не довольствовались пустыми словами, они использовали свое состояние и свои связи, чтобы обеспечить себе пароходы и самолеты. Однажды мы обедали у Клузо; Вера была одета с хорошо продуманной небрежностью: в брюках, вся в черном, с золотой цепочкой на лодыжке, с ниспадающими на плечи великолепными пышными волосами. Был там и Андре Жил-луа с женой. На протяжении всей трапезы разговор вертелся вокруг практических возможностей отъезда. Сартр не желал внезапно быть отброшенным в этот лагерь. «Между американской подлостью и фанатизмом компартии неизвестно, какое место в этом мире остается нам», — писала я сестре. Сартр с негодованием ясно осознал, что коммунисты, относившиеся к нему как к врагу, загоняют его в тупик, словно он и есть враг. Он никогда особенно не верил в русскую оккупацию, но, вообразив ее себе, остро почувствовал парадоксальность нашей ситуации; охватившее Сартра возмущение сыграло огромную роль в дальнейшем развитии его мировоззрения.

ГЛАВА V