Борис Зон наблюдает досадные метаморфозы: вот его любимый ученик, еврей Лидман, так тесно сживается с окружающей бездуховностью и настолько нравственно черствеет, что «из благоразумия» принимает у себя в доме некоего Воронова, автора мерзких юдофобских брошюр. – Ох, Лидман, не нравится мне твоё равнодушие, моральный индифферентизм – это, брат, последнее дело.
– Один в поле не воин, Борис Моисеевич, – возразил Лидман. – Я и то плачусь за мираж, именуемый иудейством. Передо мной карьера, а у меня на ногах кандалы.
«Бывают такие случаи, когда быть благоразумным – значит быть низким», – парировал Лидману Зон. Дальше – больше: Лидман решает креститься, о чём с помпой объявляет Зону и тщится подыскать сему поступку разумные и высоконравственные аргументы. Происходит знаменательный диалог:
Лидман: Даже с философской точки зрения я становлюсь на сторону исторической силы…
Зон: Даже если эта сила топит ваших братьев?
Лидман: Ну, это, знаете, индивидуальное чувство… как кто смотрит. Вам угодно считать братьями 4 миллиона человек, а я считаю братьями всех людей.
Зон (с горечью): Ах, скажите лучше прямо, что вам хочется выйти в присяжные поверенные…
Лидман (прищурившись): А хотя бы и так. Надеюсь, я никому не обязан давать отчёта в своих поступках. Вот я не мешаю вам быть страдальцем и героем!
Лидман как в воду смотрел: «страдальца» Зона, не пожелавшего пойти на сделку с совестью, высылают из Москвы (предварительно в полицейском участке его аттестовали «натуральным жидовским» именем – Беркой Мордковичем – и не без удовольствия напомнили, что в России «для жида нет закона»! Надо заметить, что здесь Хин переданы подлинные слова московского обер-полицмейстера Александра Власовского (1842-1899). Последние дни наш «мечтатель» проводит в одном заштатном городке черты оседлости, где и кончает жизнь самоубийством.
В сочинении Хин «Одиночество» привлекают внимание два национальных типа, поразительных по своей полярности. Представитель первого – весьма отталкивающий, «крошечного роста, худенький, черномазый… невежествен баснословно» выкрест Беленький. Противостоит ему выпускница университета Белла Григорьевна Грогсгоф. Тонкая и интеллигентная, она даёт частные уроки, готовит учеников к поступлению в гимназию. Но её семью, как и семьи тысяч иудеев, высылают из Москвы, хотя родители «живут здесь чуть ли не 20 лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где их родина». Белле с её обострённым чувством национального достоинства стыдно и унизительно просить о том, что должно принадлежать ей по праву.
Влиятельный юрист Юрий Павлович, к заступничеству которого прибегает Белла, предлагает ей отказаться от своих принципов. Диалог этого циничного «законника» и образованной еврейки воссоздан писательницей мастерски, с блеском и присущей только ей тонкой и уничтожающей иронией. Первый вполне оправдывает «виды высшей администрации», говоря, что «у евреев действительно много несимпатичных черт»; впрочем, он вполне уверен, что просительница «составляет блестящее исключение из этого, увы! – печального правила». Белла не понимает, как можно допустить такой суровый приговор целому народому. Тут Юрий Павлович даёт девушке «добрый совет»: – Берите меня в крёстные отцы, и дело с концом! Белла с негодованием отвергает это предложение.
В драме Хин «из эпохи освободительного движения» – «Ледоход» (М, 1906) – выведен тип еврея – социал-демократа и интернационалиста Павла Львовича Брауна. Хин характеризует его как «одного из лучших людей», который «юношей вступил в армию борцов за российскую свободу». Знаменательно, что один из персонажей пьесы, сановник Иван Бутюгин, по его словам, к Брауну «в крёстные отцы набивался», а тот на такое «выгодное» предложение только рассмеялся ему в лицо.
Справедливости ради надо указать и на одно исключение из общего правила. В драме «Наследники» (СПб., 1911) представлен чрезвычайно привлекательный персонаж еврея-выкреста. Это престарелый мультимиллионер Роман Ильич Волькенберг. Существенно, однако, что сам он не только подчёркивает своё еврейство, но и окружающими воспринимается именно как «старый жид» – и по своей психологии, и по образу мышления. Хотя обстоятельства крещения Волькенберга – «романического» свойства: он влюбился в дочь русского аристократа из Рюриковичей.
Иудейская вера рассматривалась писательницей как органическая часть еврейской идентичности, а крещение равносильно для нее отщепенству от своего народа. Правда, подобное предательство осознаётся далёкой от иудаизма Хин не столько как религиозное, сколько как социально-правовое и политическое. Отступничество воспринимается как отказ от высокого мученичества дискриминируемого меньшинства, как продажа души за «чечевичную похлёбку». Симпатичны и притягательны у неё, как правило, те евреи, которые тверды в своих убеждениях и не желают быть ренегатами. И хотя в жизни писательница мирилась с таковыми, она настойчиво и целенаправленно развенчивала их в своём творчестве.