Симонов и война

Разместили нас в гостиницах. Я попал в гостиницу, на Елисейские Поля, а других разместили по другим гостиницам. Свободно ходить уже можно было. В этой гостинице к нам приходила одна русская, администратором или кем там она была, не знаю, приходила, спрашивала: «Михаил Федорович, посоветуйте, как мне быть. У меня папа с мамой здесь. В Москве они жили у Елоховской церкви. Там и теперь большой собор, мы все это знаем. Вот они хотят вернуться умирать домой. Как вы посоветуете?» — «Ну что я могу посоветовать? Как я могу советовать? Вы собираетесь ехать с ними?» — «Нет, я не поеду». — «Почему — папа же с мамой?» — «Ну, они уже старики, им теперь не так страшно, а я хочу еще жить». Я говорю: «Чего же вы боитесь?» — «Да, знаете, как-то страшно ехать». Красивая такая бабенка.

К. М. Как выглядел Париж в это время?

М. Ф. Париж совершенно не разбит был. Был уже май, капитуляция была подписана. Такого Парижа, как представляешь себе: Париж — шикарно одетые дамы и все такое, — этого не было. Обыкновенно одетые, на деревянных подошвах ходили, скромно одетые люди.

К. М. Много велосипедов.

М. Ф Как и вообще на Западе, от малого и до старого — все ездят на велосипедах.

И стали мы совершенно свободно ходить. Были гостями Военного министерства, питались в офицерской столовой. Завтрак и обед, а ужин привозили нам в гостиницу. Хлеба было очень много. Первый раз мы увидели белейший-белейший хлеб, сожмешь вот так вот, как вата распускается.

Отношение французов к нам было очень хорошее. Обслуживающий персонал очень хорошо к нам относился. Правда, может быть, сказывалось и то, что мы хлеб им отдавали, потому что мы столько не съедали. Потом много пакетов отдавали французским служащим. Отношение было прекрасное.

Обмундировали нас французы. Правда, не в такое уж хорошее, но в приличное гражданское обмундирование. Свои лохмотья мы сбросили еще раньше, теперь сняли американское и ходили уже в гражданском.

На второй день по приезде генерал по репатриациям — Драгун, наш советский генерал-майор, устроил нам банкет. Покушали, поговорили. Некоторым, знакомым своим, тем, кого он знал, заказал обмундирование наше советское; сшили с погонами даже.

К. М. Он был строевой генерал?

М. Ф. Строевой.

К. М. Михаил Федорович, а были мысли в этот период, как будет дальше, как оно будет после войны, как отольется немецкий плен?..

М. Ф. Пока никак.

К. М. Не разговаривали? Думали про себя только?

М. Ф. Пока все про себя, а разговаривать — разговаривали мало. Каждый затаился в себе. Ну, с тем, с кем я близок был, например с Прохоровым, с которым я весь плен пережил, мы делились откровенно. А широкого такого разговора не было.

К. М. Ну и как вам тогда казалось, как оно будет?

М. Ф. Я хорошего ничего не ожидал. Мне было известно, что наши, которые были в плену в Финляндии, ни один не попал домой, все были отосланы на лесозаготовки. Со мной в плену был, лежал в Смоленске в лазарете, о котором я вам рассказывал, один из тех людей, который отвозил наших пленных на лесозаготовки.

Ну, я за собой ничего не чувствовал, но, какое у нас отношение к пленным я знал, поэтому ничего особо радужного я для себя не ожидал.

У нас был там один, Самохин такой, генерал-майор, я, кажется, вам о нем мельком говорил, который буквально к каждому слову придирался. Мы сидели с ним спина в спину, столики рядом стояли еще в Бюкенбурге, в крепости, и как-то шел разговор о том, почему немцы до сих пор воюют, дело явно идет к концу, надо бы уже сдаваться, а они все еще продолжают воевать. А я и говорю, что ведь немцам еще Железный канцлер сказал, умирая: «Никогда не воюйте с Россией». Он поворачивается и говорит: «С каких это пор для вас Железный канцлер стал авторитетом?» Я говорю: «Иди ты к такой-то матери, что ты привязался?» — «У нас Ленин, у нас Сталин авторитеты, а вы на какие авторитеты ссылаетесь?!»

Был еще такой случай. Нами, ротой военнопленных, командует в лагере унтер-офицер; мы по положению обязаны отдавать ему честь, и ведет он себя как начальник, чувствуется, что это действительно начальник. И я говорю: «Если бы мы сумели дать армии такого хорошего сержанта, как вот этот немецкий унтер, эх, что б мы сделали тогда!» — «Вы опять восхваляете немецкую армию! Опять восхваляете! Вам все у нас плохо». Я говорю: «А какие претензии вы имеете к этому немецкому унтеру?»

Я не знаю, говорил я об этом или нет, — я в строй не становился. На поверку я выходил, но сидел на скамеечке. И я никогда не приветствовал даже этого капитана, гестаповца. Он тогда вызывает нашего коменданта — среди нас был русский комендант назначен, наш, комбриг: «Передайте генералу Лукину, что он не в Азии находится, а в Европе. Он меня должен приветствовать». Я ответил: «Если капитан меня первый поприветствует, а я генерал, никто с меня генеральского звания не снимал, тем более немцы не имеют права снять, — тогда я ему отвечу. Вежливость есть вежливость. А пока он меня не будет приветствовать первый, я его никогда не буду приветствовать».

Ну, никаких репрессий ко мне не применялось.