Синагога и улица

Реб Ури-Цви не понял, чего она от него хочет. Ведь гродненский раввин пришел послушать его проповедь, чего обычно не делает. Жена ответила ему, что далеко не уверена, пришел ли Мойше-Мордехай оказать ему почет или же хотел показать, что не боится конкуренции. Реб Ури-Цви пожал плечами:

— Такой выдающийся гаон, как реб Мойше-Мордехай Айзенштат конечно уж не должен бояться конкуренции.

— Так высоко он сидит? Возможно, он талантливее тебя в изучении Торы, но мой покойный отец был в этом еще талантливее. И хотя отец сидел в намного меньшем городе, в Стариполе, он был гораздо более знаменит, чем этот гродненский раввин.

Раввинша потребовала от мужа, чтобы он приготовил новые проповеди. Люди хотят его послушать. Пусть он приведет в них свои новые толкования Торы из книги, которую пишет столько лет. И сложные мысли пусть не постесняется высказать, современным евреям нужны сложные мысли, а не бабушкины сказки про Виленского прозелита, как в его первой проповеди. Если он уж рассказывает сказки для толпы, то пусть рассказывает истории из книги «Иосиппон»[223]

про Хасмонеев[224]. Она читала эту книгу и знает, что в ней есть красивые истории.

— Хотя, по твоему мнению, он выдающийся гаон, но этот гродненский раввин выступать перед публикой не умеет.

Реб Ури-Цви вышел из себя:

— А если я умею выступать, то я что, переехал в Гродно, чтобы тут стать проповедником?

Переле не ответила. Она прилегла на диван и по своему обыкновению, как делала в Грайпево, завела с мужем игру в обиженную молчанку.

Но, как и вся гродненская квартира, диван тоже был новый, с коричневой обивкой и жесткими пружинами, а не низкий, мягкий, потертый диван в ставшем родным Грайпеве. Окно тоже выходило не на тихую улицу местечка, на которую можно было часами смотреть, мечтая, скучая, тоскуя. Выглянув на большую гродненскую улицу, Переле увидела выкрашенные белой краской трехэтажные и четырехэтажные каменные дома, слепившие глаза до рези. Окна напротив смотрели отчужденно и равнодушно, завешанные гардинами, чтобы соседи не заглядывали. На балконах, заставленных цветочными горшками, крутились люди, одетые в домашние халаты и шлепанцы или вовсе полуодетые.

Покупатели непрерывно входили в большие магазины, располагавшиеся на первых этажах зданий, и выходили из них. Это напоминало муравейник. По булыжной мостовой с грохотом проезжали запряженные крупными лошадьми грузовые телеги, ручные тележки, подталкиваемые уличными разносчиками, дрожки с пассажирами. Под окном комнаты, в которой стоял диван, был прямоугольный садик с железной оградой. Если смотреть вверх, то листья деревьев были серебристо-серые и казались покрытыми пылью. Было лето. Стояли жаркие сухие дни, а когда дул ветер, из садика смерчем поднимались брошенные истрепанные газетные листы.

Грайпевская раввинша чувствовала, лежа на диване, что мозг ее раскалывается от головной боли еще сильнее, чем прежде. Но даже лежать, обмотав голову мокрым полотенцем и глотая лекарства, в Гродно она не могла. Дочь Серл с большим животом, уже на девятом месяце, ввалилась в квартиру к родителям с криком:

— Если ты больна, надо вызвать врача!

Переле не хотела отвечать ей слишком резко, чтобы дочь не грешила, споря с матерью. Она подняла голову с подушки и, отсчитывая слова, как капли лекарства, ответила:

— Не беспокойся за меня.

Но Серл взвизгнула:

— За тебя я не беспокоюсь, ты здорова. Я беспокоюсь за отца, ты его мучаешь.

Конечно, дочь не стала бы говорить так, если бы он был дома. Реб Ури-Цви сильно страдал из-за того, что Серл относилась к матери без уважения.

После ухода дочери мать осталась лежать, как спиленное сухое дерево. Разве можно быть преданной мужу сильнее, чем она? Она всегда тряслась над ним больше, чем над детьми. Она прекрасно знает, что соломенный муж лучше золотых детей. Он — корона на ее голове, зеница ее глаза. Она никогда не забывает, что покойный отец тоже очень ценил и способности зятя к изучению Торы, и его человеческие достоинства. Но именно потому, что она так ему предана, она страдает оттого, насколько он сам себя недооценивает. Его природа такова, что он всегда стремится забраться в уголок. Гродненский раввин не полагается на то, что все и так про него говорят. Куда бы ни пришел, он везде усаживается в центр, чтобы его видели. А ее муж смеется и говорит, что она любит быть на виду, потому что низенькая. Верно скорее обратное: из-за того, что он, не сглазить бы, такой высокий и широкий, он боится садиться на то место, которое ему подобает, чтобы кого-нибудь, не дай Бог, не стеснить.

Серл родила мальчика, третьего после двух близнецов. Ее даже не успели забрать в клинику, доктору пришлось прийти к ней домой. У Серл внезапно начались схватки, и она родила с криками, со злостью. Эзра Эйдельман еще хорошо помнил, как стоял во время первых родов жены за дверью больничной палаты и дергал свою густую шевелюру. Он помнил, как долго это тогда продолжалось и как громко она кричала. И на этот раз Эзра Эйдельман тоже дернул себя за волосы, но радостно, даже со смешком: