Синагога и улица

Затянутое облаками небо накануне праздника Пурим скрывалось за слоем морозной дымки. Похолодало, снег посерел. Одно дерево выделялось на сером фоне своими необлетевшими пожелтевшими листьями. Ветер теребил эти листья, словно смеясь над деревом, все еще наряженным в увядшую прошлогоднюю одежду, хотя уже прошла зима и снова наступил канун весны. Однако конфликт по поводу грайпевского раввина все продолжался и даже обострился еще больше. Накануне Пурима к городскому раввину пришли его приближенные, сторонники «Агуды». Они говорили с городским раввином открыто: при всем уважении к городскому раввину, господину этого места, он — только пусть он не обижается — виноват! Если бы он прежде не согласился, чтобы грайпевца сделали членом гродненского раввинского суда, то его сторонники не набрались бы сейчас наглости скандалить и требовать, чтобы его сделали городским проповедником и городским раввином от «Мизрахи». Если им уступить и в этом, они еще больше начнут вмешиваться во все дела, связанные с воспитанием и верой. Но если не уступить, страсти понемногу улягутся. Злость уже выкипела. Непричастные к противостоянию состоятельные обыватели и даже простолюдины больше не поддерживают грайпевца.

— И вы не можете поступиться нашей честью. Даже если реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг будет по статусу ниже вас, он все равно будет выше нас, — сказал от имени всех членов раввинского суда даян из Волковысского переулка.

Из-за поста Эстер[273]

у старых даянов были осунувшиеся лица. Молодые приверженцы «Агуды», судя по их оживленности и розовым щекам, похоже, вообще не постились. Они, конечно, позволили себе такое поведение по примеру многих других сынов Торы из литовских ешив, считающих, что подобные самоистязания — это для невежд, а знатоки Торы могут заменить их изучением Торы. Но сытые молодые лица приближенных гродненского раввина горели фанатизмом. Их взгляды так и брызгали гневом. Реб Мойше-Мордехай понял, что все претензии направлены главным образом против его жены. В городе говорили, что это она требует, чтобы он во всем уступал. Однако приближенные раввина считали, что, поскольку гродненская раввинша постоянно пребывает в печали из-за своей умершей дочери, она утратила способность разумно оценивать ситуацию, и потому раввин не должен ее слушаться. Реб Мойше-Мордехай молча выслушал упреки и снова ушел в комнату жены.

Сора-Ривка, как всегда, сидела на краю застеленной кровати и держала в руках карточку дочери. На этот раз она не стала засовывать фотографию под подушку, когда услышала шаги мужа. Она знала о гостях, находившихся в комнате заседаний раввинского суда, и о причине их визита. И сразу же, как муж вошел, начала говорить жестко и строго: он не должен был допускать, чтобы гродненские даяны вели себя с грайпевским раввином так злобно и отпускали в его адрес шпильки до тех пор, пока он, будучи не в силах больше сидеть среди врагов, не перестал приходить на заседания раввинского суда. И пусть муж выставит из дома этих молодых людей, которые не давали грайпевскому раввину выступать в Городской синагоге. А у самого грайпевского раввина надо попросить прощения и помочь ему стать городским проповедником, гродненским раввином — кем он хочет!

Реб Мойше-Мордехай уже в который раз слышал это от жены. Обычно при таких ее речах у него от злости начинали подрагивать усы, крылья ноздрей, руки. Сегодня она добавила, что он еще должен попросить у грайпевского раввина прощения. Реб Мойше-Мордехай рассмеялся: ему еще и прощения просить у человека, которые силой ворвался в его город и разжег конфликт? Сора-Ривка продолжала кончиками пальцев держать карточку дочери и поражалась: ее Блимеле совсем не выглядит болезненной. У нее блестящие волосы, маленький ротик — улыбается, шейка высокая… Раввинша подняла свое бледное костлявое лицо, и ее черные глаза загорелись враждебностью к мужу, который способен думать еще о чем-то, помимо их умершего ребенка. После этого она снова принялась смотреть на фотографию. Она смотрела, и ее зрачки стекленели, она говорила монотонным голосом, похожим на удары редких тяжелых капель, падающих из закрытого крана. Ее прадед, праведник реб Александер-Зискинд, в своем завещании писал, чтобы его дети и дети его детей не занимали руководящих общественных должностей, потому что это приводит к гордыне, а также к конфликтам из-за почестей. А если его наследники не послушаются его, — писал прадед в завещании, — он не будет за них заступником на том свете, а, напротив, жестоко отомстит им. И он действительно отомстил своей правнучке.