Синдикат

— На «Катастрофу» денег у меня нет, — парировал тот.

Я хотела сказать, что на Катастрофу кое у кого уже нашлись деньги в середине прошлого века, и немалые, но промолчала.

Вбежал оживленный Мотя Гармидер, похожий на студента-первокурсника, стал бурно отряхивать волосы от дождя, что-то напевая. Прибрел унылый лысый бухгалтер Объединения Религиозных Евреев России — сокращенно ОРЕР, — возглавляемого Манфредом Григорьевичем Колотушкиным. Бухгалтера звали Миша, его все знали — по совместительству он сидел на кассе в лавке кошерных продуктов при синагоге. Миша сам выдавал пачки с мацой, пакеты с мацовой мукой, плохо ощипанных кошерных куриц. От его припорошенной мукой рубашки всегда пахло колбасой.

Наконец, в конференц-зал вступил директор УЕБа

Биньямин Оболенски — прямой, сухой, неулыбчивый и подозрительный американец с фамилией русского аристократа. Он всегда выглядел так, словно оказался в России случайно, по аварийной посадке самолета, никогда не бывал прежде и часа через полтора покинет ее, с Божьей помощью, навсегда. Говорил только по-английски, перед вступлением в должность забыл или не успел ознакомиться с историей России, но отлично распределял деньги возглавляемого им фонда и был неплохим психологом: вперясь взглядом маленьких тяжелых глазок кобры, изучал лицо просителя ровно полсекунды, после чего ставил на бумаге визу — «выделить столько-то», или — «отказать». Никто никогда не мог понять движений этой загадочной американской души. При нем всегда телепался мальчик-функционерчик, отлично знающий английский язык. Митя.

Все уселись. Младший персонал УЕБа припоздал с раздачей кофе и печений, поэтому сверкающий вишневый стол действительно был похож на ледовый каток и расстилался перед нами пригласительно и прохладно. Каждый выступающий поднимался и с первым же словом как бы вылетал на его опасную поверхность, скользя и выделывая пируэты. Каждая речь была похожа на показательное выступление.

Первой, разумеется, откатала программу Клара: ну, эта дата… пепел стучит в наши сердца… в этом году исполнится… великая память… не должно повториться… в назидание молодежи… Катастрофа всем им необходима, как вечное напоминание… И она, как президент общественного фонда «Узник», готова взять на себя эту тяжелую миссию…

Затем поднялась я и сделала осторожный полукруг по ледовой арене, сухо объявив, что Синдикат готов выделить на этот вечер 5 тысяч долларов из бюджета департамента Фенечек-Тусовок.

Стенографистка Совета записала.

Тогда опять выехала Клара и, выделывая руками и ногами кренделя, торжественно взвыла (она сама обеспечивала музыкальное сопровождение своим номерам), — что наша общая боль… наша память… пепел не гаснет… пепел стучит… еще живы те, кто… жалеть на Катастрофу, значит — жалеть на воспитание наших детей… В конце концов, июнь 41 года…

— А что произошло в июне 41 года? — спросил Оболенски торопливо переводившего Митю своим скрипучим голосом.

Над ледовой ареной повисла пауза. Митя наклонился и сообщил шефу, что в июне 41 года нацистская Германия начала войну против России…

— О, риалы

! — отозвался тот, — но какое это имеет отношение к евреям?

— Самое прямое, — не выдержал зам. по финансам Еврейского Совета.

— О'кей, — проскрипел Оболенски. — Синдикат — пять? И мы — пять.

Опять выехала с показательной программой Клара Тихонькая. Как это так — наши спонсоры, наши международные фонды оглядываются друг на друга в самом святом, самом… — Она подбавила надрыва в голосе, раскинула руки, приготовилась к коронному двойному тулупу.

Оболенски поморщился. Он не любил Клару. Сказать по правде, мало кто ее любил.

— О'кей. Файф.

Наконец девочки разнесли кофе и печенья.

Я ждала гвоздя программы: распределения по Вечеру Главных раввинов России. Тем более что спустя минут двадцать после начала обсуждения появился Берл Сужицкий, заместитель и правая рука Залмана Козлоброда — умный, отлично образованный молодой человек, прекрасный оратор и фигурист высшего пилотажа. Все знали, что он очень многое решает в РЕЗе — «Ревнителях Еврейского Закона» — так расшифровывалась гигантская и богатейшая организация Козлоброда.

Мы с Берлом были земляками и даже, как недавно выяснили на одном из банкетов, жили в Ташкенте на соседних улицах. Каждый раз, когда мы встречались, я вспоминала одну картинку из детства — босоногого пацана, весело гнавшего обруч по переулку. За ним мчались двое дружков с возмущенными воплями, — очевидно, он превысил лимит времени гона, а может, это был общественный обруч, или даже принадлежал одному из преследователей, а пацан угонял его, как угоняют в плен, как Салманасар угнал все десять колен израилевых… Беззаботно смеясь, он все гнал и гнал обруч по переулку, ловко подправляя его, чтоб не свалился в арык, и одновременно умудряясь ударами босой пятки точно лягнуть преследователей, то одного, то другого…