Синдром пьяного сердца

Это было как бегство, они даже квартиру не реализовали.

Жили (доживали, наверное, будет точней) под Киевом, в домике отца, не очень ухоженном, две комнатушки и веранда. После его смерти дом перестроили, утеплили и даже пригласили меня в гости. С Люсей, Борисом и Садовниковым, когда ездили по Украине, заезжали к ним и были тепло приняты. Дом Гринеров по-прежнему хлебосольный.

Эмма прибаливала – она так и не смогла оправиться после Воркуты, – а Валентин хорохорился и показывал какую-то шубу, которую сам сшил, пройдя учебу у здешнего скорняка.

– Овладеваю новым ремеслом, – пошутил бойко. – Надо, понимаешь, зарабатывать… На пенсию не вытянуть, да еще после северных замашек.

– А дети?

Специально спросил так расплывчато. Захочет – скажет, а не захочет… И он тут же заговорил про младшенького, Женю, который окончил в Архангельске медицинский институт, пошел по маминой дорожке, женился, работает хирургом в больнице…

А однажды, году так в девяностом, раздался у меня дома звонок: Гринеры в Москве, все сразу, и на следующий день уезжают в Израиль.

Нам так и не удалось тогда встретиться.

Осталась коротенькая записка.

Недавно, разбирая рукописи, я на нее наткнулся. Размашистый почерк, всего несколько слов: «Завтра утром я покину нашу великую державу и отбываю в полную неизвестность. Без денег, без здоровья, а уж о прочих муках говорить не приходится. Очень жаль, что не пришлось нам встретиться в Москве. Буду жить надеждой на свидание в другой стране, если на то будет Божья воля. Обнимаю. Всегда преданно твой Вал. Гринер. 9.11.90 г.».

А потом пришло письмо из какого-то маленького городка в Израиле, где все они поселились. Женя и его жена работают, а сам Гринер с Эммой как бы предоставлены себе. Полная пустота и холодное одиночество. В тундре было, писал он, не так пустынно…

Нелегкое было письмо. Я сразу не смог на него ответить.

Потом, как бывает, затерял конверт с адресом. А другого письма не последовало.

Где-то на стенке, в старой квартире, рядом с автографом Яна Вассермана были начертаны – в какой-то приезд – и стихи Гринера. Обои сменились, да и квартира с тех пор менялась не раз, а стихи остались в памяти.

Среди родни святой затертых божьих ликов

Живет Приставкин мой большой, но не великий…А если, вознесясь на небеси земные,Он крикнет: «Дай мне власть!» Не дай ему, Мария!Пусть среди нас живет, покуда мир не вымер,Не то его убьет не Каин… Валя Гринер!

А я вдруг вспомнил, как Валя однажды исчез и дня через два появился с пимами из оленьего меха. Такие пимы делались на заказ и в самом городе, но Вале захотелось подарить нечто необыкновенное. Он исколесил сотню километров по тундре, чтобы найти аргиш, кочующее стадо, а в нем белого оленя и из его камусов (срез с ноги) изготовили маленькому тогда моему сыну Ванюшке и его маме две пары белых-пребелых сапожек, разукрашенных по голенищу цветными лоскутками кожи. Это было произведение искусства.

– И не жалко? – спросил я Валентина. – Оленя? Да еще белого?

Он засмеялся, открыто, как ребенок:

– Его в тот день уже отловили на заготовку.

– Врешь небось?

– Может, и вру, – согласился он. – Но… сделали-то красиво?

– Красиво.

– И форсите на здоровье. Ни у кого в Москве таких вторых не будет.

Это правда. Ни у кого таких сапожек не было.

Но для московской сырой зимы они оказались малопригодны и провалялись на антресолях зиму или две… Пока их не сожрала моль.

Я плеснул «Плиски» в золотой колпачок.

– Гри-не-ры-и!.. – заклинал. – Ну не исчезайте же, черт возьми!

Из России, ладно. Но будьте хоть где-то, в этом не лучшем из миров…

В Ялте, на семинаре народов Севера, собрались якуты, селькупы, ненцы… Распахивали в изумлении косые щелочки глаз на цветущую глицинию, на зеленые листья лавра, на море, посверкивающее за верхушками кипарисов, и погружались… в питие.

Семинаристка Дуся, коротенькая, как подросток, ножки кривые, а грива черных волос до колен… Пишет песни, сказки и душевно рассказывает про бабушку…

– Как исполнилось мне двенадцать лет, – говорит, – вошла в чум бабушка с трубкой во рту и поздравила… Всего тебе, внучка, хорошего, говорит, учись, расти, а подарок-то я тебе возле чума поставила… Выскакиваю, у выхода вижу: бабушка у меня доб-рень-кая… Целый ящик водки подарила! А потом подросла, стихи писала. Нам объявили, что поэт из Москвы прилетит, расскажет, как писать стихи надо. А он в самолете-то принял, а в Иркутске его уже в другой самолет переносили. К нам когда прилетел, положили в гостинице, укрыли потеплей, мы на цыпочках ходили, чтобы не потревожить… А как стал уезжать, снова в самолет снесли, в Иркутске опять пересадили, а к Москве, говорят, он уже сам мог идти. О-очень хороший поэт был…

– Да знаем, знаем, сами были… – откликаются за столом. И уже звучит мотивчик такой знакомый… – «Из полей до-но-си-т-ся на-а-лей!»