Синдром удава

— Спроси-ка у этого... (майор по фамилии Зарубин произнес нецензурное слово) фон-барона, знает ли он, с кем имеет дело? (В моих документах, оформленных уже в Вене, в целях конспирации я значился как «фон Витманн»), Переводчица, видимо, привыкшая к лексикону майора, перевела вопрос. Поблагодарив ее, я сказал по-немецки, что ее помощь нам не потребуется, поскольку я русский...

— Что он там прохрюкал на своем свинячьем языке? (Так даже в гестапо со мной не разговаривали...)

Я ответил, что, видимо, имею дело с офицером СМЕРШа... Что же касается «свинячьего языка» (мне захотелось уязвить майора), — это язык Маркса и Энгельса, Шиллера и Гёте, этим «свинячьим» языком в совершенстве владел Ленин!

Смершевец сначала потерял дар речи, а потом обрушил на меня поток отборной нецензурной брани. И все это в присутствии женщины. Он добивался от меня отказа от того, что было в моем незаконченном письменном отчете. А еще я должен был признаться в сотрудничестве с парой иностранных разведок, и не каких-нибудь захудалых, а самых знаменитых, требовал признания в добровольной сдаче в плен — якобы в добром здравии и при оружии... А плен, по приказу Верховного — считался «изменой Родине»! Несколько раз он хватался за кобуру, грозясь пристрелить меня. Но вскоре убедился, что этот прием мало действовал.

Я отказался отвечать на его вопросы и потребовал встречи с представителем фронтовой разведки.

Как и следовало ожидать, моя строптивость не осталась без последствий. Я был отправлен в сырой темный подвал. Тусклый электрический свет едва проникал снаружи через крохотное оконце у потолка. На полу спали несколько человек. Под ногами хлюпала грязь. Стены также была влажными и липкими. В подвале раньше хранили уголь. Когда рассвело, можно было разглядеть на стене следы пуль и бурые пятна крови. Видно, здесь же расстреливали...

Я опустился на корточки, не решаясь лечь вместе с другими в липкую жижу. Горькая обида и недоумение переполнили меня, вытеснили все другие ощущения. После всего пережитого... За что?.. Слезы душили меня. Всю ночь я не сомкнул глаз, еще надеясь, что произошла нелепая ошибка. Вспомнилась газетная заметка... Так вот, оказывается, в чем дело! Теперь я почти не сомневался в правильности своей догадки. Карьеристы из ведомства Абакумова[18] приписали себе заслугу в успешном осуществлении Венской операции. А действительных ее участников, австрийских борцов Сопротивления, решили устранить. Я оказался в том числе... Меня-то они уничтожат первым!

Догадка моя стала еще более реальной, когда выяснилось, что в подвале вместе с мной были люди, приговоренные Военным трибуналом к расстрелу. Теперь они ожидали приведения приговора в исполнение или помилования...

И снова жизнь моя повисла на волоске. Еще несколько раз меня вызвал майор и демонстративно рвал и бросал в мусорную корзину документы о действиях боевых групп движения Сопротивления.

— Все это ложь! — орал он. — Никакою движения Сопротивления не было. И твоего участия в нем тоже. Ты добровольно сдался в плен и тебя следует расстрелять как изменника Родины!..

Я ответил ему, что в плен меня взяли раненного, как и тысячи других в Харьковском котле.

— А почему ты не вцепился зубами в руку фашиста, чтобы быть застреленным! — кричал следователь.

(Мне припомнилось, как в Харьковском котле один такой герой у меня на глазах срывал знаки различия со своей гимнастерки и землей лихорадочно затирал оставшийся на ткани след.)

Я не удержался и брякнул:

— Хотел бы посмотреть, как в этой ситуации укусил бы фашиста ты...

Что было дальше, рассказывать не хочется. Наверное, он, отродясь, был бешеный, а теперь взбесился вконец. По его протезной логике получалось, что остаться в живых на этой войне — и есть самое тяжкое преступление... В СМЕРШе посчитали, что «такое» — просто так не бывает...

— Вот если бы фашисты тебя повесили или расстреляли, тогда еще, возможно, мы бы тебе поверили...

В одну из передышек, рассматривая фотографию сестер Колесовых — Лили и Танюши, он спросил:

— А эти бляди обе твои?

— Вглядитесь внимательно, майор, одна из них еще подросток. Я растлением малолетних не занимаюсь.

Даже такая осторожно построенная фраза вызвала у него новую бурю. Он в бешенстве вскакивал из-за стола, хватался за кобуру (уже в который раз), дрожащими пальцами старался расстегнуть ее... Ему нужно было, чтобы всю его извращенную фантазию я ежечасно подтверждал своей подписью. И, наверное, чтобы я еще восхищался его следственным гением. Все худшее, что могло прийти ему в голову, он тут же приписывал мне. Я уже начал понимать, что он не остановится в достижении своей цели ни перед чем.

Мое положение становилось все более безнадежным...