Синеет речка Тара

Мне сделалось нехорошо даже, затошнило слегка. Меня всегда чуть тошнит, когда я сильно волнуюсь. Вообще мне страшно было подумать о том, какая семейная трагедия разыграется вскоре.

«И это все любовь? — думал я. — Что же она такое, если делает человека слепым и бездумным? Так просто решить судьбу свою собственную и своего ребенка? Нет, нет! Ничего, пожалуй, из этого не выйдет. Была вон и у меня эта любовь. Была! Я безумствовал, можно сказать, хотел покончить с собой. Но рассудок взял верх, все перемололось, прошло, отболело. И тут тоже все еще может измениться».

Но вот поезд приближался к станции, на которой Катя должна сойти. Вела она себя неестественно возбужденно. То без умолку говорила о разных разностях, то вдруг умолкала и подолгу сидела с тупым выражением на лице. Неожиданно, совсем без всякого повода, завела с Леной разговор о муже, фотокарточку его достала, где он был снят в форме летчика-майора, показала жене и тут же с холодным спокойствием, за которым чувствовалась сложная душевная борьба, спрятала в сумочку. Игорька вдруг отхлестала за что-то по рукам, потом прижала к себе с нежностью и чуть ли не плакала вместе с ним. Беспокойство ее становилось все более заметным по мере приближения к станции. Беспокоился и Вершников, и все мы. Что же будет-то? Что будет?..

Катя то начинала собирать Игорька, то укладывала свои вещи, но, взглянув на Вершникова, тенью появлявшегося в купе, опять садилась на свое место — растерянная, горемычная. Мне было ее жаль. И не верил я, совсем не верил, что она решится уехать с моряком, хотя знал — от женщин можно ждать всего. Вон у Цвейга про женщину сказано… А сколько в жизни таких случаев бывает…

Вершников и Катя отсутствовали где-то около часа. Вернулись, и по их лицам нельзя было понять, какое окончательное решение они приняли. Ясно было одно — разговор у них был серьезный.

У меня еще возникла мысль поговорить с Павлом, может быть, даже уломать его не поступать так опрометчиво, но я побоялся, что моряк не поймет и может еще обидеться.

В вагоне чувствовалась этакая неестественная напряженность. Где-то в противоположном конце вагона пробовали запеть:

Жить без любви, быть может, просто,Но как на свете без любви прожить?

Но песня тут же оборвалась, и напряжение стало еще ощутимей. Где-то перед самой станцией в вагоне стало сумрачно. Небо затянула темно-лиловая туча, запахло грозой. Но неизвестно еще было, где скорее должна разразиться гроза — там, в небе, или тут, на земле.

Пришел Савраскин, распространяя запах духов.

— Ну что, Катенька, — сказал он, присаживаясь, — будем прощаться? А жаль, жаль. Осиротеем мы без вас. Или вы решили ехать с нами до конца? Вот это было бы совсем здорово!

— Иди-ка ты отсюда, балаболка! — не выдержал старик. — Не суй носа без спроса.

— Ты что, старик, совсем того? — Савраскин покрутил пальцем возле виска, чем еще больше рассердил старика.

— Иди, говорю, а то получишь и того и этого! Я ить не посмотрю, что ты такой умник, живо отвешаю по загривку.

Сказано это было настолько убедительно, что Савраскину ничего не оставалось, как подняться и удалиться.

— Чудак-человек, — сказал уходя.

Никто, однако, даже слова не сказал в защиту Савраскина.

Промелькнули первые строения. Поезд медленно подошел к перрону, остановился. Пассажиры выжидающе замерли. Я увидел майора. Он шел по вагону — высокий, стройный, широкоплечий. Впереди него семенил седоусый проводник. Майор мне показался очень красивым. Мужчина что надо! Игорек, завидев его, бросился ему навстречу и закричал:

— Папа!

Майор улыбнулся сыну, прижал его к себе. Рука моя невольно потянулась к карману, нащупала ореховый портсигар. Опять затошнило, будь оно неладное. Но не успел я сунуть папироску в рот, как чья-то рука молниеносно выхватила ее. Смотрю — это Вершников. Лицо бессмысленное, руки дрожат, губы плотно сжаты и белые, как пергамент. Я ему дал прикурить, и он засосал папироску так, словно намеревался проглотить ее с огнем вместе.

Катя при появлении в вагоне мужа чуть вздрогнула, поднялась, растерянно на него глядя.

— Ты что, Катя? Что с тобой? — спросил майор с легкой тревогой в голосе. — Давай поживее, у нас времени мало. Где вещи?

Кто-то указал на чемодан. Кажется, Хлопов. Майор стянул с полки чемодан, остановил взгляд на Кате, которая все еще стояла в нерешительности, с низко опущенной головой.

— Да что все-таки с тобой? — совсем уже встревожился майор. — Что случилось?

Он с недоумением посмотрел по сторонам на притихших людей, в поведении которых было что-то странное. Взгляд его скользнул по мне, с меня перескочил на Вершникова, ничего не понимая. Лицо его слегка побледнело. Он повернулся к жене, легко тронул ее за плечо, сказал:

— Пошли, Катюша, пошли. Очнись же ты наконец. Поезд не будет нас ждать. Извините, товарищ, — сказал он присутствующим и пошел с чемоданом на выход.

— Мама, пошли, а то поезд нас увезет, — сказал Игорек и взял мать за руку, потянул слегка.