Синеет речка Тара

— Ну раз так — полезай в сани. А если что — к солдату вон моему приткнешься. Вдвоем-то теплей будет.

Дед плутовато мне подмигнул. В прокуренных усах его пряталась хитрая ухмылка.

«Ну и чего ты, старый хрен, лыбишься? — чуть ли не сказал я от злости. — Ну и приткнется, так что? Деваха она вроде ничего, не обижу, поди. Не в тебя ж, этакого буржуя!..»

Она на меня глянула, и я почувствовал себя сразу как-то неловко. Стою длинный, как гриб-поганка, в заплатной фуфайчонке, в братниных, тоже заплатных, штанах, в пимах-бахилах, подшитых мною накануне резиной от автомобильного ската. А-а, ничего! Теперь не один я в таком-то наряде.

— Садись уж! — сказал ей грубо и первый вскочил в сани и завернулся в тулуп.

Она умостилась рядом, и ее левое плечо слегка касалось моего предплечья. Я чувствовал неудобство. Мне теперь нельзя было пошевельнуться, даже кашлянуть или высморкаться. Вот еще!..

Время текло медленно и незримо, словно вода в реке, скованной льдом. Повизгивали сани, озябшие придорожные кусты тальника проплывали мимо в сонном молчании. Молчали и мы — она, я, Суета. Но я знал: долго нам так не просидеть — мороз доймет.

Солнце висело низко в фиолетовом кругу, сверкал холодным, неприветливым огнем снег. В открытом поле вдруг задул сиверко — колючий, злой. Зазмеилась между снежных гребней поземка, белыми волчками перебегая наискось дорогу.

Девушка съежилась, губы у нее посинели. Она поглубже натянула шапчонку, подняла воротник и уткнулась в него. Рыжие волосинки хорька тут же стали обрастать голубым инеем. Иней посеребрил и лохматый околыш шапчонки, пушистой бахромой повис на ее длинных ресницах. А я думал, что вот сейчас прямо у меня на глазах вся она покроется снегом и уснет под ним навсегда. Мне стало ее жаль. Сбросил с себя тулуп и сказал:

— Хочешь, укроемся вместе?

Она будто того и ждала. Два изумрудных глаза радостно засверкали из-под белых ресниц. Она кивнула и произнесла тихо:

— Да!

Мы укрылись тулупом с головой и сразу же из морозного дня перекочевали в летнюю ночь. Мы будто очутились в очень тесном шалаше, вход в который был наглухо закрыт. Только дырочки в тулупе напоминали звезды. Ночь, звезды, шалаш, и мы с ней вдвоем. Суета не шел в счет. Он был где-то там, далеко от нас, совсем-совсем в другом мире.

Не знаю, откуда у меня, сельского парня, нашлось тогда столько и смелости и внимания к девушке. Мне почему-то стало казаться, что один я отвечаю теперь за ее жизнь. И я грел ее тонкие, хрупкие пальцы в своих широких, грубых от кузнечного молота ладонях, а она рада была этому. Близость ее, безропотная покорность вызвали во мне незнакомое до этого теплое, нежное чувство. Мне хотелось сделать для нее еще что-то хорошее, приятное.

— А ногам не холодно? — заботливо спросил я. — Ты их поглубже в солому зарой. Как я вот.

— Спасибо! — Ноги ее завозились возле моих. Мягко зашуршала солома. — Ты такой… А сперва мне показалось…

Она умолкла, и я почувствовал на себе ее взгляд. Приятно мне было слышать ее тихий, ровный голос, будто пробившийся из-под земли источник, нежно и ласково журчащий. И все беды, все невзгоды отодвинулись в сторону.

Была только она, я да маленький мир шалаша, в котором нам вдвоем нисколько не было тесно. Я держал ее руки и ощущал ее сердце, которое билось трепетно и нежно.

— Вам не страшно? — спросила она неожиданно.

— Чего? — не понял я.

— На фронт не страшно ехать?

«За кого она меня принимает?» — подумал я и внушительно ответил:

— Я не ребенок, чтобы бояться. Фашистов надо бить.

— Конечно… — согласилась она и опять спросила: — Девушка у тебя, наверно, осталась? Или ты никого еще не успел полюбить?

Я тут же почувствовал на себе сатиновую, много раз штопанную мною же рубашонку, братнины заплатные штаны. Ох, как они меня всегда смущали перед девчонками!

— Что же ты молчишь? — допытывалась она. — Или любил кого?

— Нет, никого, — признался я и в свою очередь спросил: — А ты? Ты любила?

Она ответила не сразу. Я попытался рассмотреть ее лицо. Оно было близко-близко от моего лица, но я видел лишь губы и широко раскрытые глаза. В глазах этих, как в глубоких родничках, светились звездочки. Мне показалось, будто я уже где-то видел эти глаза, нос, губы. Теплая волна пролилась мне в душу. Я готов был отдать ей все, всего себя, ничего не требуя взамен.

— Я да… Я любила… — сказала она и, помолчав, добавила: — Но его уже нет. Погиб он…

Я вспомнил своего брата и ту круглолицую молоденькую учительницу из нашей школы — Надежду Ивановну. На днях она опять у меня спрашивала о брате. В ее глазах было столько тревоги!

Мы замолчали надолго. Будто целая вечность прошла мимо нас. Целую вечность повизгивали полозья, целую вечность бухали и бухали о дорогу кованые копыта сибирки.

— Эй, вы там! — послышался вдруг из другого мира приглушенный бабский голосок Суеты. — Чё притихли? Не задубели чай?

— Не-е, — отозвался я, хотя уже не чувствовал ног.

Неожиданно что-то тяжелое упало на нас сверху, и в шалаше нашем стало совсем темно и глухо, будто на нас опрокинули воз сена. Я догадался: Суета расщедрился, укрыл нас поверх тулупишка своей дохой.