Синеет речка Тара

На столе пыхтел самовар с конфоркой, он почему-то напоминал мне городового из кинофильма «Юность Максима». Хозяйка дома, расторопная, хлопотливая женщина с усталым лицом, поставила на стол кружки и кринку с квасом. Квас был устоявшийся, бражный. Я выпил полкружки и опьянел. В голове зашумело, как в кузнечном горне, раздуваемом мехом, а в животе приятно зажгло. Все вдруг по-чудному изменилось, и мне стало весело. Я смотрел только на нее, и мне она казалась самой красивой в целом свете.

Мне вспомнилась почему-то та шумная свадьба, которую сыграли года за два до войны в нашей деревне. Только что вернувшийся со срочной службы широкоплечий красавец Серега Вяльцев взял себе в жены самую красивую девушку на селе — Марину. Они сидели рядышком за свадебным столом, как и я вот с нею теперь. Только тогда на той свадьбе было торжественно, шумно — дым коромыслом, а тут…

От этих воспоминаний сделалось мне немножечко грустно. Как ведь бывает в жизни! Работали люди, веселились, и на тебе — война. И я уж вырос, совсем мужчина. Вчера еще будто играл в войну, а сегодня вот иду на войну настоящую…

Суета запряг лошадь, и мы распрощались с гостеприимной хозяйкой, с ее низеньким, с заиндевевшими окнами бревенчатым домом.

Много мне потом приходилось встречать на своем пути таких же домов с такими же добрыми, сердечными хозяйками, но тот дом навсегда остался в моей памяти. За его столом я будто отпраздновал свою свадьбу. Где ты теперь, моя неназванная невеста, моя первая любовь?

Прощались мы с ней в райцентре на постоялом дворе. Прощались, чтобы никогда уж не встретиться. Она подала мне руку и деланно веселым голосом сказала:

— Ну вот и все! Как говорят, не поминай лихом. Воюй и возвращайся с победой!

А я смотрел на ее губы, те самые губы, которые лишь я целовал после того, погибшего на фронте, парня, и мне хотелось сказать: «Ты моя, моя! Я хочу, чтобы ты ждала меня, сколько бы ни продлилась эта проклятая война!» Но я не сказал этого. И распрощались мы, не догадавшись даже сказать друг другу своего имени.

Я проводил ее за ворота и долго еще смотрел вслед, стараясь навсегда запомнить маленькую, хрупкую фигурку в голубеньком кургузом пальтеце. Медленно, нехотя уходила она по извилистой, проторенной в снегу ленточке-дорожке. «Прощай! Прощай!» — мысленно кричал я. И она, будто услышав, обернулась, помахала рукой в синей варежке и крикнула в ответ:

— До свидания!

И скрылась за углом дома. И все.

Когда я вернулся в дом, Суета подозрительно на меня посмотрел и объявил, что через полчасика поедем, чтобы успеть добраться засветло еще до одной станции. Устало опустился я на крашеную лавку и стал невольно смотреть через морозные елочки окна в направлении, куда только что ушла она. Громко тикали в доме часы-ходики, сердито гремела посудой молодая хозяйка, и хныкал, надоедливо хныкал карапуз, прося у матери сырник:

— Мама-а, дай сы-ырника! Дай сырника, ма-ма-а-а!..

И вот тут-то я вдруг словно пробудился от приятного сна и вновь соприкоснулся с суровой прозой жизни, где для меня было оставлено самое безрадостное продолжение этого дня. Тоска вдруг на меня навалилась, зверски засосало сердце. Мне не хватало ее! Нет, так нельзя! Сейчас же, немедленно надо еще раз увидеть ее. Надо… Подхватился, сказал Суете, что я должен бежать по делу очень, очень важному. Старик тупо на меня посмотрел, сказал:

— Ну-ну, ступай. Седня мы уж не поедем, ночь передохнем. А ты, Василий, иди, раз надо. Иди, сынок…

Я торопливо шел по улице от дома к дому, позирал на окна, но ни в одном не увидел серо-зеленых глаз, ее дорогого лица. Это было печально.

Совершенно подавленным возвращался я на постоялый двор. И тут мне попалась на глаза вывеска: «Почта». Я решил узнать, нет ли для меня писем. Ни от отца, ни от брата ничего не было давно. Последнее письмо от отца было из-под Ленинграда. Он писал, что воюет, бьет фашистов, и просил меня быть хозяином в доме, смотреть за ребятишками. Еще он писал, что хотя и тяжело ему там без нас, но ничего не поделаешь — война. Кому-то во сто раз тяжелее. Это, наверно, он имел в виду ленинградцев, находившихся в голодной блокаде.

Тогда же я ответил отцу, что все мы живы-здоровы, целуем его, и желаем поскорее вернуться домой с победой целым и невредимым. Я не писал ему о том, что где-то под Гомелем погиб смертью храбрых его лучший друг и тезка Алексей Юрков и что недавно вернулся из госпиталя без обеих ног и с покалеченной правой рукой сосед Григорий Луковцев. Не хотел расстраивать отца. Ему там и без того своих несчастий хватало. Письмо я закончил бодро, написав, что расту быстро и, наверно, доведется еще нам вместе громить врага. Ответа я так и не дождался и думал, что, возможно, теперь перехвачу его тут. А может, от брата есть. Может, он не мне, так хоть своей учительнице написал. Брала же она у меня его адрес.