Синяя Борода

Ее визави положил ложку и со всей возможной торжественностью объявил:

— Мадемуазель, я вас люблю.

— Уже? И за столь немногое?

— Прошу вас не портить опрометчивыми словами изумительное впечатление, которое вы сейчас произвели. Золото — субстанция Бога. Ни у одного народа нет такого чувства золота, как у испанцев. Понять золото — значит понять Испанию и, стало быть, понять меня. Я вас люблю, это так.

— Что ж. А я вас не люблю.

— Это придет.

Сатурнина попробовала крем из яичных желтков.

— Очень вкусно, — оценила она.

Дон Элемирио подождал, пока она доест, и воскликнул:

— Я люблю вас еще больше!

— Что же произошло?

— Вы первая, кто не говорит, что это приторно или переслащено. Вы не мелкая натура.

Молодая женщина постаралась ничего больше не говорить, боясь усилить страсть, внезапного всплеска которой она не понимала. Чтобы избежать жгучего и пристального теперь взгляда испанца, она, сославшись на усталость, поспешно скрылась в своей комнате.

Необычайный комфорт кровати потряс Сатурнину. «Чтобы испытать такое блаженство, я готова выслушать любые дурацкие признания в любви», — успела подумать она, прежде чем уснула в тишине, какой в самом сердце Парижа и представить себе не могла. Диван в Марн-ла-Валле принадлежал другому миру.

Как все, кому месяцами приходилось спать в походных условиях, Сатурнина сразу поняла, что не сможет теперь обойтись без роскоши. Среди ночи она встала по нужде; ее ноги ощутили теплый паркет, а потом — подогретый мрамор ванной комнаты. Эта последняя деталь добила ее.

Проснувшись, она пошла посмотреться в зеркало: незнакомое прежде ласковое выражение озарило ее лицо. Впервые после отъезда из Бельгии она не выглядела «изможденной обитательницей пригорода», как она сама о себе говорила.

Она вызвала слугу, дернув за специально предусмотренный для этого шнурок. Через пять минут в дверь постучали. Вошел Мелен.

— Мадемуазель желает завтрак в комнату?

— Это возможно?

— Предпочитаете завтракать в постели или за столом?

— Я обожаю завтракать в постели, но ведь крошки.

— Простыни меняются каждый день. Кофе, чай, круассаны, яйца, фруктовый сок, молоко, хлопья?

— Черный кофе, пожалуйста, и круассаны.

В Школу Лувра Сатурнина отправилась в потрясающей форме. Лекции читала играючи, с убеждением, что ее ученики, большинство которых были ей ровесниками, наконец-то ее зауважали.

Она работала в своей комнате, когда пришел Мелен и сказал, что месье просит ее разделить с ним ужин.

— Что будет, если я откажусь? — спросила она.

— Ваше право. Подать вам ужин в комнату?

Узнав, что она вольна распоряжаться собой, Сатурнина успокоилась.

— Я иду, — сказала она.

Дона Элемирио она застала у плиты. Поверх домашней одежды на нем был большой передник.

— Добрый вечер, мадемуазель. Я приготовил мясные рулеты.

Сатурнина рассмеялась.

— Вы не любите?

— Люблю. Но это так по-французски. Я не ожидала, что испанец выберет такую французскую семейную классику.

— В Бельгии этого не едят?

— Я ела только один раз, у старой тетушки в Турнэ. Она называла их «безголовыми птицами», из-за этого я отказалась к ним притронуться. Мне было десять лет, и меня заставили. Пришлось признать, что это вполне съедобно.

— «Безголовые птицы». Это бельгийское название?

— Полагаю.

— Что за варварская у вас страна!

— Не всем же принадлежать к народу суда святой инквизиции!

— Это верно, — кивнул он, не уловив иронии. — Надеюсь, что мои рулеты покажутся вам более чем съедобными.

Он разложил еду по тарелкам, снял передник и сел вместе с ней за стол.

— Очень вкусно, — сказала она.

— Я вас люблю.

— Дайте мне спокойно поужинать, пожалуйста.

— Я весь день ждал встречи с вами.

— И скрашивали одиночество, читая приговоры ведьмам.

— Нет. Поскольку я влюблен, я почувствовал себя в высшей степени самим собой и перечитал часть интимного дневника, который писал ребенком.

Он умолк в надежде, что она станет его расспрашивать, но, так и не дождавшись, продолжал:

— Я знал, что мне нельзя исповедаться до восьми лет. Боясь позабыть какие-то грехи, я с четырех лет завел привычку записывать мои дела, поступки и мысли. Исходя из принципа, что не могу отличить хорошее от дурного, я записывал все. В восемь лет, когда мне было позволено наконец войти в исповедальню, я показал священнику мои многочисленные тетради. К моему великому огорчению, он отказался их читать. «А если я забуду сказать вам про какой-нибудь прошлый грех, то попаду в ад?» — спросил я его. Он заверил меня, что нет. «До восьми лет нет смертных грехов» — так он сказал. Что вы об этом думаете?

— Я не верю в ад.

— Какое легкомыслие с вашей стороны! Но мой вопрос не об этом. Вы думаете, до восьми лет не совершают смертных грехов? В моем интимном дневнике их полно с пятилетнего возраста, когда я открыл для себя онанизм.

— Вы, пожалуй, не обязаны поверять мне свои тайны. Я не ваш духовник.