Синяя кровь

Звезды пылали необыкновенно ярко, музыка была божественной, генерал вдруг наклонился и поцеловал Иду в губы, у нее перехватило дыхание, они выпили шампанского, и генерал закричал отчаянно, срывая голос:

— Ура, товарищи! Ура-а-а!..

Железные, гонтовые и соломенные крыши, подслеповатые темные окна, купы деревьев, редкие огоньки — «Хайдарабад» обогнул Чудов, миновал Жидовскую улицу — по такому случаю саперы разобрали Французский мост — и двинулся к причалу, замедляя ход.

Ида стояла рядом с генералом словно обожженная. Его поцелуй потряс ее — это был тот самый поцелуй, форма которого хранилась в душе Спящей красавицы. Она смотрела вдаль расширенными глазами, ее била дрожь, жизнь вдруг открылась ей во всем блеске и ужасе, со всеми ее безвоздушными высотами и умопомрачительными безднами, со всеми сокровищами, мерцающими на дне океанов и тлеющими в горних высях, и когда генерал спросил: «Вы останетесь?», она не раздумывая ответила своим волшебным гнусавым голосом: «Конечно».

Оставшись одни, они танцевали в кают-компании, украшенной розами. Ида скользила босиком по ковру, пытаясь поймать губами лепестки роз, падавших с гирлянд, а оркестр играл вальсы, постепенно затихая — труба за трубой, скрипка за скрипкой, звук за звуком…

Она проснулась в полдень. Вспомнила об Арно. Но могла ли она — после всего, что случилось вечером и ночью, — просить генерала о заступничестве? После поцелуя, после вальса босиком, после такой ночи? Это было бы грубой драматургической, психологической ошибкой, разрушающей сценический образ великой актрисы…

Они обедали вдвоем в ресторане «Собака Павлова». Зал был украшен гирляндами роз, за ширмой играл скрипач, генерал сказал, что вечером они едут в театр на «Ромео и Джульетту», а когда они вышли на площадь, над Чудовом впервые за зиму рассиялось солнце, и Ида вдруг поняла, что вечером она наденет платье, которого боялась больше всего на свете. Это было бистровое платье с открытыми плечами и глубоким вырезом.

Тем вечером все взоры в театре были прикованы к ее черномраморным плечам и груди, к ее высокой беломраморной шее и бриллиантовому колье Сен-Клеров.

После спектакля они ужинали в «Национале».

Ида вдруг увидела Кабо, сидевшего за дальним столиком с какой-то женщиной, и испугалась. Революционное бистровое платье с открытыми плечами и глубоким вырезом, бриллианты, генерал в блестящем мундире — и вдруг… Ида боялась, что Кабо узнает ее и заговорит о герое другой, совсем другой пьесы, и упоительный Шекспир обернется надрывным Достоевским.

У нее вдруг разболелась голова.

Генерал вызвал машину, и они умчались в Чудов, где их ждал «Хайдарабад», сиявший на глади черных вод разноцветными фонариками, обещавший тепло, запахи роз, звуки музыки…

Весной восточную оконечность острова очистили от камней и кустов, чтобы разместить там оборудование, необходимое для запуска воздушного шара. А первыми аэронавтами стали генерал Холупьев и Ида Змойро.

Они поднялись высоко над городом, над лесами, над великой стройкой. Ветер свистел в снастях и раздувал волосы. Ида поднесла к глазам бинокль и увидела даль, и вдали она увидела прекрасные города, храмы и крепости, горы и долины, те страны, где мастера-стекольщики выдувают самые красивые в мире закаты, а мужчины прикуривают от женских улыбок… и все это принадлежало ей…

Именно тогда и там, майским утром на высоте двух тысяч трехсот метров, генерал Холупьев сделал ей предложение, и она его приняла.

И долго еще рассказывали в Чудове об этой свадьбе — о россыпях ароматной соли, в которой увязала свадебная процессия, о колокольном звоне на всю округу, о солдатах, стоявших у входа в собор со склоненными знаменами, о свадебном платье Иды с таким длинным шлейфом, что дети, которые этот шлейф держали, еще ходили кругами по площади, когда молодожены покидали церковь, о двухстах пятидесяти орудиях, которые салютовали новобрачным двадцать одним залпом, о фейерверках, вспышки которых жители сопредельных государств приняли за первые всполохи ядерной войны, о столах, ломившихся от яств и напитков, и о быках, жарившихся на вертелах над кострами, разложенными на площади и чудовских улицах…

Все это, конечно, сказки.

Генерал Холупьев был коммунистом, и по одному этому никакого церковного венчания быть не могло. И шлейфа не было, и двухсот пятидесяти орудий, и склоненных знамен, и быков на площади — ничего этого, разумеется, не было, а был волшебный май, была любовь, было счастье, был роскошный стол в «Собаке Павлова» и фейерверк — да, фейерверк был, еще какой был: генерал любил фейерверки.

В начале лета на восточной оконечности острова началось особое строительство. Территорию стройки огородили забором с колючей проволокой, и там с утра до утра кипела работа.